‒ Парень, ‒ повторила Наташа удовлетворённо. ‒ Упёртый.
Неплохо.
Тот же день, раньше
Вашингтон, 17-я улица.
«Ох и страшная бабища, ‒ внутренне содрогнулся Збигнев, принимая
папку со входящими, ‒ но не дура, не дура...».
‒ Да? ‒ слегка приподнял левую бровь и посмотрел сквозь
переминающуюся сотрудницу.
В голосе проскользнула лёгкая неприязнь: несмотря на невысокий
её рост и широкий стол между ними, эта женщина умудрилась угрожающе
нависнуть над ним.
‒ Мистер Бжезинский, ‒ она чуть склонила голову набок, став до
неприличия похожей на сову, ‒ я взяла на себя смелость направить
вам одну свою идею. Прошу прощения, но...
Збигнев нетерпеливо кивнул, прерывая, и открыл папку:
‒ Хорошо, Мадлена, я посмотрю.
‒ Три последних листа, ‒ уточнила она и обозначила пухлым
мизинцем лёгкий указующий жест.
‒ Обязательно.
Её губы натянулись на зубы ‒ вероятно, она считала это улыбкой.
Бжезинский торопливо уткнулся в первый попавшийся документ, и
помощница, наконец, удалилась.
«Отослать назад к Маски?[3] ‒ уже не в первый раз за весну
пришла к нему эта мысль. ‒ Раздражает, причём ‒ серьёзно, как
воспалившаяся заусеница».
Неприятие вызывало и манеры, и облик стервозной, страшноватой
дамы Корбеловой.[4] Судя по сплетням, что притаскивала из
политэмигрантских кругов жена, эта бабища сейчас благополучно
«догрызала» своего мужа ‒ внук газетного магната посмел не
оправдать её надежд.
Сегодня идея спихнуть Мадлену обратно в бюджетный комитет Сената
показалась Бжезинскому особо привлекательной.
«Решено: если ничего важного не написала, то отправлю назад,
перекладывать бумажки».
Он решил не откладывать, сразу вытащил последние листы и
вчитался.
‒ Хм... ‒ чуть скрипнуло, принимая его спину, массивное кожаное
кресло. Збиг закинул ладони за затылок и уставился в окно.
Через неширокую дорогу, на крыше Западного крыла Белого Дома
деловито копошились рабочие. Совсем рядом ‒ можно даже различить
брызги белой краски на темно-синих комбинезонах. Чуть дальше, за
западной колоннадой, сквозь приоткрытое в парадную столовую окно
были видны суетящиеся перед приёмом официанты. Резвился по кронам
тёплый ветер, и рвались с флагштоков на север звёздно-полосатые
полотнища ‒ над Белым Домом, Федеральным судом, банком Америки,
Казначейством...
Самый центр мира ‒ как сцена для симфонического оркестра власти,
в котором он ‒ эмигрант с неизжитым славянским акцентом, играет не
последнюю скрипку. Да-ле-ко не последнюю!