Меж тем Некрас Володимирович поднял кубок за здравие князя
Ярослава, чествуя его и союз двух княжеств.
Пир, на котором не сидела натянутой тетивой княжна Рогнеда,
проходил куда веселее. А может, радовался Ярослав Мстиславич тому,
что окреп его воевода, говорил уж почти связно, сам ногами по
горнице ступал. Потому и звучно смеялся, потому и беседовал охотно.
Потому и сбилась Звениславка с ног, поднося им с дядькой хмельной
мед.
Намаявшись за день, она рухнула на лавку словно подкошенная,
когда добрела после окончания пира до своей маленькой, тесной
горницы. Добрый час убирали теремные девки со столов, а княгиня
Доброгнева осматривала оставшуюся снедь и припасы. Она будто бы
даже кивнула Звениславке с одобрением и расправила примявшийся
ворот рубахи. Считай, приласкала. Видно, успокоилось материнское
сердце. Увезет вскоре жених строптивую дочку. Крепко княжеское
слово, и никакие рогнедины вычуры его не поколеблют.
Засыпала Звениславка счастливая, хоть и уставшая донельзя. И
спала столь крепко, что не разбудили ее ни крики, ни шум за стенами
горницы. Не слыхала она ничего, пока с оглушительным грохотом не
распахнулась дверь, и на пороге не появился молодец, которого в
темноте сразу было и не признать.
Звениславка проснулась, закричала испуганно, разом уползая на
лавке в самый дальний угол, поближе к стене. Была она простоволосая
со сна и потому попыталась закутаться в покрывало, пока не
услышала, что в тереме пожар.
— Живо, живо, княжна, — выломавший дверь кметь торопил ее,
озираясь по сторонам. Позади него и впрямь Звениславка разглядела
густой, сизый дым.
Она хотела вновь закричать, но окаменело вдруг горло.
— Поднимайся, ну, чего же ты! — прикрикнул он, и Звениславка
затряслась, словно лист на ветру.
Но все же послушно вскочила, схватила покрывало — ничего другого
кметь ей не позволил взять, подгоняя — и выбежала из горницы.
Парень крепко держал ее за руку и заставил низко пригнуться,
оберегая от дыма. Он прижал ее лицо к своему поясу и потащил за
собой. Звениславка спотыкалась через раз, хоть и бежали они по
терему, в котором она выросла и ни разу не оступалась прежде.
Раздававшиеся повсюду крики оглушили ее, еще пуще испугав, хоть и
казалось, что пуще уже некуда.
По всходу кметь стащил ее на руках и на руках же донес до
сеней.