Иначе кранты.
2
Пока что действие не выходило за пределы комнатушки в
борщаговской хате – лучшей из всех, что здесь имелись. Впрочем,
пока жаловаться не на что: условия вполне пристойные. Удобства в
стиле двадцать первого столетия, понятное дело, остались в двадцать
первом столетии, но и того, что здесь есть, вполне хватает для
комфортной жизни пожилому гетману.
Когда Пилип явился, я снова восседал в кресле и слегка картинно
– впрочем, Иван Степаныч всегда так делал – потирал виски кончиками
пальцев.
– Голова болит, пане гетман? – сочувственно спросил Орлик. –
Ежели воля твоя, так я за лекарством сбегаю.
– Не бей ноги, Пилип, потерплю, – со вздохом ответствовал я. – В
мои годы ежели ничего не болит, значит помер… Устроил этих
дураков?
– Всё, как ты велел, пане гетман: под замок посадил и велел
кулешом накормить… Знать бы, кто ещё заодно с ними, – он по
привычке устроился на лавочке против меня – поговорить. – Коли
велишь, пане гетман, я из них все жилы выну.
– С этим погоди, – недобро усмехнулся я. – Я сам за них
возьмусь. Словами ласковыми да обещанием прощения попробую всего
добиться, а там… видно будет. Ежели примут мою сторону, то и
допросов не потребуется. Сами сделают всё, чего я захочу.
– Кто предал единожды…
– Знаю. Однако ж и предатели бывают иной раз полезны. Коли
сделают то, чего я желаю, то пусть их затем хоть сам чёрт
заберёт.
– А коли не согласятся?
– Коли не согласны будут делать по-моему, тогда тебе их отдам,
Пилип. Тебе-то я верю как сыну родному бы не верил… Охохо… Пётр
Алексеевич отписал, чтоб я Василя с Иваном смертью казнил. Так тому
и быть, однако и смертью своей они нам службу сослужить должны.
– Хитрость какую задумал, пане гетман? – понимающе усмехнулся
генеральный писарь. – Прошу, расскажи мне, недостойному. На кресте
поклянусь – никому ни словечка.
– Клянись.
Глядя, как Орлик произносит клятву и целует крест, который
достал из-за ворота, я был уверен, что при случае именно этот тип
всё кому надо доложит. У него есть начальство, и это – не я.
Точнее, не Мазепа.
Вот и отлично.
«Думай, что говорить станешь, – прорезался мысленный голос Ивана
Степаныча. – Видит Бог, боюсь я Пилипа… И ты бойся».
«Вылитый ты в молодости, – съязвил я. – Не дурак, всё понимаю. А
теперь заткнись и говори только по делу».
– Верю, Пилип, верю тебе… А теперь слушай: казнь – дело
полезное, – начал я. – Врагов устрашим, изветчикам рты заткнём.
Однако не хочу я ныне страхом править. Для того ещё придёт время.
Думаю я, надобно милость явить: дескать, они меня оклеветали, и
царь их осудил, а я простил и обласкал. И тем показал, что не боюсь
наветов, ибо нет за мной вины… Охохо, зря я казаков на Дон посылал,
Кондратия давить, зря… Сейчас бы донцы не помешали. Придётся
извернуться, дабы запорожцев к себе привлечь. Как уверятся они, что
я безвинен – а Искра с Кочубеем сами их в том убеждать станут – то
и придут сюда с полсотни тысяч сабель, что королю обещаны. Вот
тогда и настанет время страха. Скажу атаманам, что теперь они все в
глазах царя предатели, и не останется у них иного выхода, кроме как
верой и правдой королю служить. А силою моею вы станете –
полковники, писари и обозные – чтоб казаки чего не учинили… Ясно,
Пилип?