Я тебя, милый друг, всё из леса
ждала.
А моё веретено только кружится
быстрей.
Вот и вечер уже, солнце скрылось за
горой.
Ой, прядись моя нить поровней,
поровней.
Лишь тревога на сердце, потеряла я
покой.
А моё веретено только кружится
быстрей.
Ночь пришла на порог. Да от друга нет
вестей.
Ой, прядись моя нить поровней,
поровней.
Ночь любимого взяла. Мне не быть уже
твоей.
А моё веретено только кружится
быстрей.
Жаль, что ночью за порог не ступить,
не шагнуть.
Как мне жить без тебя? Оборвется моя
нить.
Только ночь попросить о тебе хотя б
шепнуть.
Да мое веретено сломано – не
починить. [1]
И грезилось девушке, будто мелькает в
ее руках веретено, в печи потрескивают поленья, а отец с братьями
при свете лучины сучат пеньковые веревки...
[1] Автор
стихотворения: Татьяна Ашвина
Тамир поднимался из подвалов Цитадели
на верхние ярусы. Голова гудела, а от виска к виску летало глухое и
гулкое: «Тук. Тук! ТУК!» Боль пульсировала, давила на глаза,
отзывалась в затылке. И так было всякий раз. После каждого урока.
Словно колдовство тянуло из парня жизненную силу, даря взамен лишь
головокружение да тошноту.
Остались позади обороты учения,
принесшие, помимо нынешних страданий, знания о том, как упокаивать
вставшего младенца.
А впереди ещё ждала встреча с креффом
Лесаны, предвещающая метание ножа в цель, и урок с наставницей
Айлиши, грозившейся сегодня спросить, в каком отваре волчьи ягоды
пригодны для лекарских целей, а в каком на них заговор на смерть
делают.
Интересно, Айлиша знает, что лекари
не только исцелять могут, но и жизнь отнимать? Эта мысль, невпопад
пришедшая в больную голову, ужаснула. Тамир не мог представить
любимую, творящей чёрное колдовство.
Любимая... слово-то какое теплое!
Родное! Произносишь его про себя и кажется, будто руки материнские
обнимают, а в плечах сразу такая сила угадывается, словно можешь
небо с землей сравнять, лишь бы та, что заставляет сладко замирать
сердце, оставалась рядом. Только, как побороть удушающую робость,
как сказать самой красивой на свете девушке, что давно её любишь?
Едва увидел первый раз – застенчивую, робкую, с тенью от опущенных
ресниц на щеках – так и потерял покой. И лишь она, её улыбка, её
голос, заставляют сцеплять зубы, не давать воли постыдному страху
перед Цитаделью, перед Ходящими, перед наставником, помогают
терпеть и отыскивать в душе такие силы, о каких и не подозревал
никогда грузный рохля, заласканный маменькин сынок.