В зале заседаний стоял гул людских голосов. Это многоголосье
бесформенным, смятым звуковым комком отражалось от белых каменных
стен и высокого потолка, проникал в сознание Версарии подобно ветру
в поле, во власти которого оказывается всякая травинка и листик на
дереве.
Версария стояла, сложив перед собой руки, сдержанным, холодным
взглядом обводя присутствующих: обширный пятиярусный амфитеатр в
форме подковы уместил в себе пятьсот человек, которых разделяли
низкие перегородки из тонкого стекла, так что человеческое поле с
разными лицами, цветом волос и одеждами преломлялось в его
дугообразных каскадах. Однако один элемент уравнивал разнообразие и
кажущееся хаотичным скопление: туловище каждого члена собрания
трибун украшала диагональная белая лента — отличительный знак,
говорящий о принадлежности своего владельца к собранию трибун
Эмпириона. Сияющие белизной диагонали, неровно, слегка заметно
трепыхающиеся от малейшего движения тела, напоминали стаю белых
голубей — этот символ мира, который будто помножил себя на
несколько сотен.
Члены собрания трибун переговаривались между собой: кто-то
взволнованно, другие непринужденно и буднично, третьи весело — с
улыбками и смехом. Но кто-то (Версария заметила, что это были
наиболее пожилые члены собрания) погрузился в мрачные раздумья.
Наверху, по бокам от амфитеатра из стен выступали лоджии из
белого мрамора с серыми прожилками, огражденные балюстрадами с
узкими фигурными столбиками. Их тоже занимали люди, однако Версария
видела прорехи свободных кресел с высокими резными спинками — пока
не все сенаторы присоединились к слушанию, однако свободные места
занимались с короткими интервалами: из темных глубин лоджий то и
дело появлялись фигуры в белых мантиях, с тонким узором коричневых
линий на рукавах и воротнике.
— Почти все в сборе, — прогудел бас Ксирона где-то совсем рядом
с Версарией. От неожиданности она внутренне содрогнулась, но внешне
сохранила спокойствие и грациозно, нарочито медленно повернула
голову. Один из молодых членов собрания трибун на нижнем ярусе с
замиранием сердца смотрел на ее изящный профиль.
— Девяносто, — подтвердила Версария.
Ксирон с отеческой заботой коснулся руки Версарии под трибуной,
за которой они стояли. Та сжала его морщинистую, но сильную руку в
ответ. Оба слегка улыбнулись друг другу. Но момент ободряющего
единения нарушил мужской голос, подобно раскату грома на фоне
мерного звука дождя. Голос был не низкий и не высокий, но Версария
тут же узнала его, да и Ксирон тоже. Убаюкивающий, гипнотический,
укрощающий голос, в котором были слышны контрасты
доброжелательности и презрения, открытости и предостережения,
спокойствия и скрытой злобы.