– Я увидел могилы невинно погибших
людей, среди которых многие хотели жить мирно и не хотели воевать,
– проникновенно вещал школьник, время от времени поднимая голову и
окидывая зал бундестага. – Они испытывали невероятные трудности во
время войны. Немецкие солдаты, молодые парни, у которых были
материли, сестры, невесты, испытывали голод, мерзли в холодных
степях у Волги… Это были страшные испытания, которые никому не
пожелаешь испытать. Я читал дневник Йохана и у меня наворачивались
слезы на глазах. Я представил, что также, как и он в сильный мороз
должен был идти валить лес. Мне стало очень горько, что он должен
был испытать такие страдания… Я спрашивал себя, почему на его долю
и долю его друзей выпали такие страдания? Разве они хотели быть
убитыми? Мы должны честно и со всей ответственностью сказать, что
такие люди, как Йохан Рау, стали невиноубиенными жертвами страшной
войны! – лицо Эдуарда в этот момент был одухотворенным, его глаза
горели восторгом и настоящей искренностью. – Сегодня мы вспоминаем
Йохана Рау, его товарищей – стеснительного Фрица Герда, мастера на
все руки Фритца Штомке и многих других. И сегодня всем становится
понятно, все жертвы этой трагедии должны быть увековечены…
В какой-то момент в зале бундестага
загрохотали аплодисменты. Кое-кто из благообразных седовласых
немцев даже встал с места и аплодировал стоя. Защелкали вспышки
фотоаппаратов. Спикер, высокий сухопарый немец, с идеальной
выправкой, так расчувствовался, что бросился пожимать руку
школьнику.
Теслин медленно сполз по стене и упал
в кресло. Он чувствовал себя в натуральном театре абсурда, в
котором главной звездой был его внук. «Что же это происходит? Эдик,
ты что такое говоришь? Как, вообще, ты можешь такое говорить? Я же
тебе рассказывал о них… Эти твари нас за людей не считали. Мы
свиньями были для них… Мы для них недолюди…».
– Николай Михайлович! Что с вами? –
дико взвизгнула Людочка, когда смертельно бледный старик начал
заваливаться набок. – Господи, что с ним?! Да сделайте же
что-нибудь! Он же сейчас умрет!
Старик же ничего этого не слышал и не
видел, продолжая что–то бессвязно бормотать.
– Я ведь… расказыв… Эди… о
Саласпилсе. Я был там. Я все видел…, – его бормотания становились
все более похожи на прерывающееся хрипение. – Почему же он так
говорит? Я же рассказывал ему о лагере… Или не рассказывал…