Страх смерти был - они жили с ним
каждую минуту. Страх сгинуть в оставшейся бесшумной вспышке,
которой кончится мир в ту секунду, когда сбитый врагами «Лавочкин»
врежется в землю. Страх остаться инвалидом, потеряв ноги, руки,
кожу. Страх попасть в плен, выпрыгнув из пылающего кокона - что
делают немцы с пленными лётчиками-истребителями и штурмовиками,
знали они все. Страх подвести друзей, потерять по глупости
новенькую машину и остаться «безлошадным» на замену, в ожидании
ранения другого пилота. Страх проиграть очередную схватку над
степью с таким счётом, что полку будет уже не оправиться, что
следующий удар немецких штурмовиков по позициям противотанкистов
останется безнаказанным...
Всё это было, всё это сжирало крепких
и сильных мужчин заживо, даже самых смелых. А вот страха
настоящего, большого, необратимого поражения, страха того, что
страна может проиграть войну - этого уже не было. Это уже ушло.
Впервые они дрались с немцами на равных или почти на равных. Да,
теряя пока больше, чем сбивая. Латая раненые машины, и снова вводя
их в строй. Ежедневно пополняясь «россыпью», ежедневно оглядываясь:
бросить в бой совсем-совсем зелёных старших сержантов и сержантов
из училищ, с их четырьмя-пятью часами налёта на «Лавочкиных», или
выдержать ещё один день, ещё вылет.
Вылеты... В первый день их было
четыре. Во второй - шесть. В третий, сегодня, - пока пять. Степан
поднял голову на ноющей шее, и посмотрел на небо. Белое,
раскалённое до сих пор. Солнце едва начало склоняться ниже, но до
заката было ещё далеко. Сколько ещё вылетов будет сегодня? Один,
два? Сколько он ещё выдержит?
За три дня они все, выжившие,
дерущиеся, потеряли по пять-шесть килограммов веса, и крупному,
тяжеловатому Степану это было особенно тяжело. Он не был похож на
лётчика-истребителя, какими их показывали в довоенных фильмах,
какими изображали на плакатах. Он был большим, сильным физически,
довольно медленно думающим. Зачёты по материальной части, по
штурманской подготовке, по радиоделу, он каждый раз сдавал в
аэроклубе, в училище и затем в запасном полку с трудом, иногда
буквально под угрозой отчисления. Выручало то, что Степан Приходько
был действительно отличным пилотом, и вдобавок очень и очень хорошо
стрелял. Как это может сочетаться - оставалось тайной и для
инструкторов, и для старших товарищей, и для самого Степана. Но
факт есть факт. Он не «преображался в кабине истребителя», как
ляпнул когда-то автор дивизионной многотиражки, - вовсе нет. Он
оставался в целом таким же большим и неторопливым в движениях. Но
этих движений в тесной кабине истребителя как раз хватало, чтобы
уводить хвост своей машины из-под вражеской трассы. Чтобы надёжно
прикрыть ведущего своей пары. Чтобы занять выгодную позицию для
стрельбы самому, и успеть дотронуться до гашеток, прежде чем
вражеская машина уйдёт в сторону или вниз. Он мазал, но мазал не
каждый раз, и начав воевать в ноябре сорок второго года, к лету
сорок третьего накопил в лётной книжке вызывающее достаточное
уважение перечень достижений: успешных боевых вылетов, воздушных
боёв, вражеских машин сбитых в группе, а теперь и сбитых лично.