Нас якоря тоже не держали, фрегат
начало сносить к берегу. Корабль плохо слушался руля, волны
перекатывались через палубу, утаскивая всё, что плохо закреплено и
выбрасывая людей в ревущее жерло погибели. Унеслось прочь и
злополучное ведро, по дороге выпростав содержимое на ошалевшего
мичмана, который тут же получил возможность смыть этот позор.
Пришёл и наш черёд испытать прочность
дубовых досок. Судно бросило на возвышающиеся из воды тёмные
громады рифов. Сокрушающий обшивку скрежет, застонали
рёбра-шпангоуты, доски не выдержали... И нас накрыло отбойным
валом, который с рёвом морского чудовища обрушился на палубу,
переворачивая фрегат кверху килем.
С суровой беспощадностью приняла нас
в объятия стихия. Погружаясь в пучину, корабль тянул приписанный к
нему экипаж следом — в холод и мрак глубоководной могилы. Но
некоторые оказались привязаны к этому катафалку надёжнее других.
Выхватив нож, я отчаянно пилил им пеньковую верёвку, которой
полагалось спасать мою жизнь, а не служить причиной её
окончания.
Когда волокна распустились и линь
лопнул, я рванул наверх, хотя толком не понимал где он. Помогли
мириады пузырей, вырывающиеся из уходящего в глубину судна.
Впрочем, потоки бушующего океана мешали эти крохотные зёрна
воздуха, будто горошины в закипевшем супе, бросали и вертели их с
ещё большей простотой, чем меня.
Тщетно пытался я прорваться к
спасительной поверхности. Меня швыряло, крутило и отправляло вниз.
Я помню, как медленно опускался в пучину, уже не в силах бороться.
Легкие пылали, хотелось продохнуть. Стало наплевать, что вместо
воздуха в глотку ринется солёная вода. Потом мозг взорвался
вспышкой катастрофической боли, необъяснимым образом перешедшей в
наслаждение...
*
* *
Моё мёртвое тело до следующей ночи
носило по волнам. Его прибило к каменистому берегу. Повезло, что
рассвет ещё не наступил. Кровь моей матери, Ирмалинды, испитая в
глубоком детстве, вернула меня к жизни. Отхаркав воду из лёгких, я
впервые увидел ночь совсем другими глазами.
И впервые испытал такой голод,
какого не знал в смертной жизни. Возможно, умирающий без крошки
хлеба узник в каменном мешке смог бы меня понять. Голодающим в
неурожайный год крестьянам, мешающим муку с толчёным лопухом и
мякиной, тоже знакомы отголоски этого сжигающего изнутри чувства.
Но я провёл юность в роскоши и не привык к нужде.