Меня замутило. Часть выпитого
исторглась обратно, багровая лужа под ногами растеклась обширнее.
Из глянцевитой поверхности на меня посмотрело чудовище.
Единственная мысль билась в висках:
ты вырезал целую семью!
Потом я заметил ещё одного убитого —
мужчину, помоложе того, что остался лежать во дворе. Сменщик...
скорее всего, сын. Наверное, за огнями вчера следил именно он, вниз
спустился на крики, но мать успела раньше, так что его появление в
моей памяти отпечатка не обрело.
И, похоже, он сопротивлялся — рука
неестественно вывернута, волокна рубашки над плечевым суставом
пропитались кровью. Про остальное и рассказывать нечего. Скажу
только, что это именно он лежал на конце запёкшейся дорожки, что
привела меня сюда от самого низа. Даже не представляю, зачем было
тащить его наверх... Поглумиться? Пойти вместе поискать
детишек?
День я пересидел в подвале. Скупых
полос света, проникающего через бойницы не хватило бы, чтоб
причинить мне существенный вред, но... Не знаю. Наверное, мне
просто хотелось забиться поглубже в пещеру, уйти от мира, от людей,
особенно от растерзанных мною. Здесь, в полной темноте и парах
рапсового масла, я даже не заметил, как провалился в мёртвый
сон.
Когда сумерки укрыли мир, очнулся
или лучше сказать — ожил вновь. Детский плач — вот что ударило по
барабанным перепонкам, едва слух вернулся вкупе с сознанием.
Содрогаясь, я поднялся на третий этаж и обнаружил люльку с
младенцем в родительской спальне. Тот ревел от голода и смердел
грязными пелёнками, которые больше некому было сменить.
Что следовало мне сделать с ним? Как
поступить?
Бросить здесь? Сегодня свет маяка
уже никто не зажжёт, скоро проходящие мимо суда доложат в ближайший
порт. Из морского ведомства пришлют эмиссаров, разбираться, что
произошло. На всё уйдёт не один день, а с учётом обстановки в
регионе... грудничку не дожить без мамкиной сиськи. Взять его в
дорогу? Мне нечем его кормить, зато сам он скоро начнёт казаться
привлекательным перекусом, как бурдюк с кровью.
Забавно, но, в силу высокородности,
мысль о набухшем вымени коровы не посетила мои воспалённые ужасом
мозги.
Я не стал вонзать клыки в ревущее
дитя, просто свернул шейку.
Стало тихо, как в склепе.
Спустившись вниз, уложил бездыханное
тельце к матери — в юные годы я был несколько сентиментален и почти
религиозен, верил, что существование человека не заканчивается с
последним ударом сердца, даже если этот мускульный мешок не
забьётся вновь.