Едва гостья оказалась в её поле зрения, как та замерла, упёрла руки в боки, и впервые за весь день раздался чей-то голос:
— Кто? — подобно вою ветра проговорила она так, что аж дрожь по позвоночнику прошла и волоски на загривке приподняла.
— Вас… илиса, — сглотнув, ответила девушка, и уже смелее прибавила: — Матушка Кощеева меня в башне поселила, сказала, что могу прийти стряпать тут, как Кощей… Ну, серча́ть перестанет.
— Рано ещё, — ответила баба и швырнула тряпку, что была у неё в руках, на стол. — Уходи, Василиса, сами всё принесём.
— Л-л-адно… — опешив, чуть поклонилась смутившаяся царевна и хотела было уйти, но потом вспомнила про посуду, развернулась, на вытянутой руке поднесла тарелку с кубком к столу посудомойки, поставила, и только затем ушла.
Оказавшись в палатах, утёрла лоб и решила, что больше пока не будет нарушать приказ матушки. Прикрыла за собой дверь и се́ла читать дальше. За окном смеркалось, серый день перешёл в сизый вечер и грозил бесцветной чёрной ночью. Ворон за окном чуть угомонился и хрипло каркал, похоже, откуда-то с крыши башни. Совсем уж голос сорвал, да любят они отчего-то глотки свои вот так терзать — нещадно. А этот весь день старался.
Темнело. Пришлось взять свечу — ту, что под зеркалом Косоглазка оставила — и, запалив фитиль от очага, читать с ней. Дед Тихон строго наказывал, чтоб никогда не читала в темноте. Сетовал, что когда-то давно не слушал, вот и ослеп к старости, а Василиса, хоть и жалела его, да про себя вздыхала с облегчением. Будь он зрячим, вряд ли пустил бы её на порог, когда она к нему приблудилась. Так-то потом понял, что с ней не то что-то, да виду не подал. Даже защищал от мальчишек, что дразнили! Только вот, увидь он сам, какая у неё шкура жабья, разве смог бы и дальше безбоязненно к руке прикасаться? По прошлому опыту уж знала царевна, что нет — не любят люди добрые юродивых. Он да мельничиха с Ягою — вот и все, кто лика её не чурался. А так, всем противно было…
Дверь отворилась, и вошла Дунька. Принесла поднос, уставленный всякими яствами, поставила на стол и принялась разгружать, а царевна сжалась в комочек, боясь, что беспоко́йница холодными пальцами её заденет. Смотрела на неё, смотрела. На то, как споро по привычке работу делает, как аккуратно пальцами блюда берёт, чтоб еды не коснуться, как рукава прижимает, чтоб не мазнуло по руке чужой, будто всю жизнь до этого так делала…