Я выбрал тогда себе белобрысую,
худущую девчонку с тонкими-претонкими ногами и с символическим
именем Люба. Ручка у нее была некудышная, и она всегда была в
чернильных пятнах, и всегда она на переменах возилась с этой
злополучной ручкой, вытирая ее промокашкой. Была она еще высокая и
поглядывала на меня иногда вызывающе... Вот, кажется, и весь
портрет. Почему именно она — не знаю. На то она и любовь, блин.
В ту пору амурные дела у нас
вершились довольно просто. Обычно влюбленный мальчик приставал на
перемене к девочке, которая ему приглянулась и давал ей
предупредительную взбучку. Девочка, разумеется, жаловалась
учительнице, и таким образом начинающаяся связь получала
необходимую огласку. После уроков мальчик дожидался свою
возлюбленную возле школы, где происходило еще одно бурное
объяснение, после которого наступала обычно если не любовь, то во
всяком случае довольно сильная и длительная привязанность друг к
другу. В течение этого медового месяца счастливчик получал
монопольное право дергать свою избранницу за волосы, вырывать у нее
из рук портфель, ставить подножки, щипать, задирать платье, окунать
ее головой в снег, награждать пинками, царапать — ну, словом, все
удовольствия брачной жизни.
Люба оказалась даром что с
символическим именем и тощего сложения: едва я только толкнул ее на
перемене в бок, как она, поднявшись и поправив ниточные коричневые
чулки, запузырившиеся на коленях, так огрела меня по уху твердыми
костяшками пальцев, что я, вскрикнув от жгучей боли, «поплыл» по
стене в самом натуральном нокдауне и целый день потом еще слушал в
правом полушарии звонкую мелодию любви. Тут уж было не до
церемоний. Очнувшись, я набросился на свою кралю с порывом доселе
невиданной никем страсти и, опрокинув на пол, минуты две елозил ее
по щербатому паркету за волосы, пока училка, привлеченная
многолюдным, взволнованным собранием, не оттащила меня за мои
собственные волосы в угол. Да уж, если Артур Болен влюбился... это
вам не пошлый флирт.
Меня здорово взгрели; прибежали
училки из соседних классов и еще какое-то бабье, кажется, уборщица
и завуч. Тыкали меня пальцами, дергали за плечи, подымали
подбородок, чтобы я непременно посмотрел им всем в глаза — каждой
отдельно в вылупленные зенки, — тискали меня, как редкое и опасное
животное, пожилая уборщица даже пыталась ударить меня по попе, но я
лягнул ее в коленку, а кудахтали-то они, Бог мой! Люба плакала, ее
сочувственно уговаривали подружки, уже прошедшие — некоторые по
два-три раза — через весь этот ужас; ребята злорадно хихикали.
Тошно вспоминать.