Училки склоняли меня долго и как-то
особенно настойчиво, словно чувствуя по-женски, что из меня в
будущем выйдет тот еще любовник, что мне с женщинами вообще лучше
не иметь дела или найти себе такую, чтоб была из кремня. Я угрюмо
молчал и даже в кабинете директора не вымолвил ни слова прощения,
но, кажется, их настойчивое, страстное внушение не прошло даром —
домой я приплелся убитый...
Но — сердцу не прикажешь. Я подловил
ее на следующий день. Когда она вышла из-за угла дома одна —
трогательно беззащитная, в чистеньком голубеньком пальто, — я чуть
было не расчувствовался и не отступил. Бедняжка поняла, что
пропала, и беспомощно огляделась. Увы, мы были одни.
...Дрались мы долго, жестоко и молча.
Люба продавала свою честь с фанатичным мужеством и отчаянием. Очень
скоро она разбила мне нос, оцарапала лоб и щеку и разорвала
рубашку. Вцепившись ей в горло скрюченными от ужаса и бешенства
пальцами, я уже не чувствовал себя начинающим хахалем, я понимал,
что происходит что-то не то, что я развил тему до крайности, что мы
не понимаем друг друга, но остановить процесс уже не мог. Я изредка
только стонал и поскуливал, топча снег и спотыкаясь о портфели.
В конце концов нас снова растащили.
Мне опять попало. Пожилой мужик в строительной робе влепил мне
звонкого, оглушительного леща, и я зарыдал на всю улицу от
невыносимой обиды на взрослых, на ужасные школьные обычаи, на Любу,
которая никак не хотела понять мои добрые намерения, на себя,
потому что никак не выходило по-человечески.
А через пару месяцев Люба призналась
мне в любви... Весь январь наша судорожная, варварская связь была
предметом изумления и болезненного любопытства чуть ли не всей
школы, целый месяц я поджидал ее на школьном дворе с горящими
угрюмыми глазами и кидал в нее снежками до самого дома, хотя
оттепель давно уже кончилась и мороз прямо-таки замуровал сугробы в
ледяной панцирь. И надо же, она в меня влюбилась! Возможно, ее
подкупило мое упорство, может быть, подруги посоветовали; как бы то
ни было, она сказала: да.
Вот тогда и начались мои подлинные
мучения. Ведь у девчонок все не так, как у нас. Я ведь по простоте
открыл ей все свои тайны, надеясь на взаимность, но оказалось, что
у нее тайны-то и нет, то есть в ее понимании они были, эти тайны,
только об этом смешно даже говорить: например, она считала тайной
то, что у нее есть целых три рубля, которые она нашла возле
кинотеатра чуть ли не год назад и прятала в какой-то книжке. Для
сравнения: у меня, например, была тайна, которую не знала даже
мать, а именно: я был настоящим уже в то время командиром
секретного отряда из четырех проверенных бойцов и имел даже
собственного адъютанта. Я думал, она умрет, когда узнает об этом! А
она только спросила равнодушно, зачем этот отряд, да еще болтала
при этом ногами и озиралась по сторонам в поисках интересного. Я
скрипнул зубами и объяснил, что мы действуем уже без малого год:
ищем клады в подвалах, тыкая самодельным щупом в песок под
квартирами с сомнительной репутацией, делаем засады на шпионов,
вооружившись кухонными ножами и битым кирпичом, заготавливаем
взрывчатку из магния, серы и еще какой-то дряни на случай
какого-нибудь исключительного случая, и, наконец, сконструировали
ракету на твердом топливе из карбида, которая должна была полететь
в космос через три года. Я взял и рассказал все это ей. Конечно,
это было нарушением устава, клятвы и все такое... А потом я взял с
нее страшную клятву, что она будет молчать. Она с удивительной
готовностью дала мне клятву и тут же спросила, как я отношусь к
Кате Давыдович и правда ли, что у нее отец моряк. Я подумал, что
она просто не поняла сразу, что приобщилась к новой, таинственной
жизни, однако и на следующий день, и через неделю она так и не
заинтересовалась подробностями моей секретной деятельности, хотя я
и намекал время от времени в подходящие минуты, что и чертежи уже
готовы, и ножи наточены, и взрывчатка переправлена в нужное
место.