Мила пришла в этот раз — неспроста! —
вовремя и казалась тихой более обыкновенного. Я отдал ей грошовый
букетик безмолвно. Что-то явно назревало в наших отношениях. Мой
рот горел от ядреного зубного порошка и одеколона, которым я
пшикнул для верности туда же. Рот был главным инструментом, он мне
мешал. Целоваться до смерти не хотелось. Казалось бы, не хочется —
и не целуйся. Но я знал, что это невозможно. Так уж я устроен.
Парк находился минутах в пяти ходьбы
от метро, и обычно я потчевал Милу на этом отрезке анекдотами.
Сегодня мне было не до этого. День разгулялся. Вместо дождя с неба
просеялся слабый, бледно-золотистый свет, и парк наполнился сырым,
горьковато-смолистым туманом. Мы привычно шли по центральной аллее,
и Мила рассказывала мне монотонным голосом что-то про мать, которая
заставляла ее делать уборку не только в своей ком-нате, но и на
кухне. Я оглядывался по сторонам. Для того чтобы совершить Великий
Акт, нужно было сесть на скамейку, а они были заняты, и мы
описывали по парку восьмерку за восьмеркой без всякого толку, а
ведь скоро по регламенту надо было занимать очередь на чертово
колесо.
Потом Мила замолчала, уловив во мне
некоторую странность. Я действительно разнервничался. Согретые
солнцем люди в парке расплодились, как кролики, и заполнили все
щели. Утверждать свою любовь на глазах какой-нибудь дряхлой старухи
я был не в состоянии. Впрочем, я не решился бы на это и перед
детской коляской — наверное, в душе я все-таки пуританин и
немножечко романтик. Мне нужно было хоть капельку поэзии: хоть один
уединенный дуб, свешивающий ветви на уединенную скамью, хоть один
горластый скворец, скрашивающий своими трелями унылое дребезжание
трамваев и детский смех.
— Что с тобой? — спросила Мила, когда
я наступил ей на ногу и вместо извинения выругался.
— Ничего.
Она посмотрела на меня сбоку,
хмыкнула и взяла под руку. Я обомлел. До сих пор она брала меня под
руку лишь на перекрестках — все шло к греху. Мысли совсем
смешались, в голове крутились какие то нелепые фразы из школьных
учебников. Я знал только, что ЭТО приближается, и когда она залезла
мне ладонью в ладонь, я послушно сжал ее как будто в любовном
томлении, а на самом деле я просто не знал, что в таких случаях
надо делать. Я тискал ее холодные влажные пальцы с каким-то
механическим прилежани-ем все сильнее и сильнее и, наконец, сжал их
так сильно, что она охнула и зашипела.