— При чем тут развращаться?
Я хмыкнул, давая понять, что кое-что
знаю про этого Мопассана. Зря хмыкнул.
— Дурак ты, — вздохнула Вика. — Может
быть, все-таки «Трех мушкетеров» возьмешь?
— Сама читай. Как раз для твоего
интеллекта.
— А твоего и на это не хватит.
— А твоего...
— Ой, ну хватит, а? Все равно ведь
ничего путного не скажешь.
— А ты скажешь?
— Скажу. Книгу не рви, не пачкай и
вообще береги. За столом не читай, и блины на ней не ешь.
— А суп можно?
— И, пожалуйста, не остри. У тебя не
получается. Лучше уж хмурься — это как-то более сверхчеловечно.
Я, должно быть, имел жуткий вид,
потому что Вика смотрела на меня с превеликим удовольствием, прямо
как дрессировщик на испуганного льва.
— Ну, ладно, — смилостивилась она
наконец, — посиди тут, а я сейчас приду.
Она вышла, а я рухнул на диван и
вытер лоб. Слава тебе. Господи! Слышно было, как на кухне Вика
говорила о чем-то с матерью, потом раздался приглушенный смех, и я
понял, что речь шла обо мне: над кем еще можно было смеяться? Потом
зазвенела посуда, Вика вскрикнула, недовольно и повелительно
возвысила голос Юлия Александровна и — опять смех. Невыносимо! И
зачем этот смех? Зачем я вообще тут сижу и жду чего-то? Неожиданно
мне пришло в голову, что я сижу на диване, на котором Вика спит.
Это меня взволновало. Я провел рукой по шершавому шерстяному
покрывалу. Представил, как она в ночной рубашке взбивает подушку,
расправляет простынь, откидывает одеяло, ложится на спину,
раздвигает ноги... Я тоже лег, перевернулся на живот. Пахло пылью и
помадой. Здесь каждую ночь нежилось женское тело; здесь снились
женские сны, исполненные женскими загадочными и наверняка
греховными желаниями, здесь она раздевалась без стыда и одевалась
с намерением понравиться кому-то. Здесь она могла отдаться кому
угодно, повинуясь только своему желанию. У меня началась эрекция. Я
подумал о том, как хорошо было бы превратиться в муху и остаться в
этой комнате до ночи. И смотреть, как Вика раздевается, как
укладывается в постель и, может быть, даже сесть на ее тело. На
шею. А еще лучше — ниже, под одеяло, под ночную рубашку. Правда,
могут сломаться мои нежные крылья. Или не сломаются? Я стал
вспоминать, проникала ли когда-нибудь муха мне под одеяло и что с
ней было. Кажется, не проникала. Все-таки одеяло для мухи — это
что-то огромное и тяжелое, может запросто раздавить. К тому же муха
щекотится. Вика может меня просто прихлопнуть. Я представил, как
лежу в теплой ложбинке ее грудей, поднимаясь вместе с дыханием
верх-вниз, а сверху на меня обрушивается ее ладонь. И страшно, и
все равно возбуждает. Может быть лучше превратиться в клопа? Он
крепкий, раздавить его трудно. Но у него нет крыльев. Ему не
убежать, если что... Или банально превратиться в невидимку.
Дождаться ночи и навалиться на нее не клоповьим тельцем, а своими
восьмьюдесятью килограммами и зацеловать ее всю, всю, всю! Пока она
очухается, пока кричит, пока прибегут родители... А там — вжик! И
снова превратиться в муху! И — в форточку! Привет горячий!