— Мамочка, Артур вообще серьезный
человек.
— Да все нормально, Юлия
Александровна, — пролепетал я и вымученно улыбнулся.
— А ну вас! Приходите на кухню. Все
готово. — И Юлия Александровна закрыла дверь.
— Ты откуда?
— С Народной.
— Понятно.
Дальше и вовсе пошла сплошная
комедия... Папан Вики оказался полным, представительным мужчиной с
густой черной бородой. Он был здорово похож на Карла Маркса в
молодые годы из какого-то гэдээровского фильма. Похоже, он
догадывался об этом: было в нем что-то марксистское. Я протянул ему
руку, но он облапал меня, похлопал по спине, потряс за плечи и даже
сунул кулаком в живот:
— Болен? Артур? Здоров, здоров! Вика,
почему он у тебя такой красный? Что ты с ним делала?
Признавайся.
— Мы с ним подрались, — спокойно
сообщила Вика.
Евгений Михайлович расхохотался,
задрав бороду.
— Ну-с, всем мыть руки и — на кухню,
— скомандовала Юлия Александровна, — вот ванна, вот туалет. Артур,
хочешь в туалет?
Я отказался не без досады: во-первых,
в туалет мне хотелось, и очень, во-вторых, обязательно, что ли,
напоминать об этом? Моя мать тоже непременно напомнит об этом
гостям, как будто это можно забыть.
— Ну, а я, пожалуй, схожу, —
возвестил хозяин, когда мы с ним остались в коридоре одни, как бы
подбадривая и меня на этот великий подвиг, и действительно сходил,
и очень громко.
В ванной я первым делом посмотрелся в
зеркало и поразился: в незнакомом пунцовом и мокром лице с
затравленно-бегающими глазами не было ничего общего с тем Артуром
Боленом, которым я себя все-таки представлял все это время. Я
улыбнулся, нахмурился — не то, фальшиво, гадко: улыбка походила на
гримасу боли, а хмурость получалась только наполовину: брови
сдвигались, а глаза страдали. Да и с какой стати хмуриться? Я начал
пробовать другие выражения, позабыв про все на свете, совсем как
артист перед выходом на сцену, и все получалось не так. Главное,
выдавали измученные от постоянного притворства глаза, они прямо
горели на бледном лице. И весь я был какой-то... деревянный, чужой,
неприятный в зеркале.
Чуть скривив левый уголок губ, я
почувствовал, что вроде поймал что-то незаурядное. Как будто мне
было неприятно смотреть на что-то скользкое и шевелящееся. Что-то
вроде скепсиса. Правда, выражение было трудное, неудобное, но тем
не менее я отправился с ним на кухню, стараясь не расплескать по
дороге. И вот на кухне-то и вышел первый анекдот. Юлия
Александровна, посмотрев на меня, встревожилась.