— Что с тобой, Артур, зуб болит?
— Да, — соврал я от
неожиданности.
— Сильно? Может быть, принести
анальгин?
— А у вас есть? Ради Бога, принесите!
Замучил, проклятый, всю ночь не спал.
Вика вытаращила глаза.
— Ну ты даешь. И молчал? Я бы,
наверное, на стены лезла.
Юлия Александровна принесла анальгин,
и я выпил целых две таблетки, показав их предварительно всем на
ладони — чтобы ни у кого не осталось сомнений.
Ну, что у меня за характер?!
От супа я наотрез отказался, потому
что боялся всякой жидкости, а вот на бифштекс пришлось
согласиться. Я отказался бы и от второго, но тогда пришлось бы
долго объясняться — ведь не посидеть же, в самом деле, я пришел на
кухню? За мной ухаживали преувеличенно вежливо, и я устал повторять
все эти спасибо, благодарю и прочее. И все время любезно улыбаться.
Да, да! Я не просто улыбался, а именно любезно. Это родители Викины
меня околдовали. Уж как ни старались они быть простыми, а
получалось плохо — Анна Иосифовна дала бы им сто очков форы. Они
смеялись, шутили, а глаза у них были внимательные, все видели и все
замечали. Но главное не в этом. Я всегда, на зоологическом уровне,
чувствовал людей, которые после туалета вымоют руки. Я тоже вымою,
если рядом будут свидетели, а без свидетелей — нет. А эти — да. И
в этом была разница, которую невозможно было перепрыгнуть. Можно
было только притворяться.
Дело осложнялось еще тем, что я не
вполне представлял себе, что значит быть светским, и положился на
вдохновение. Я, например, выпрямился на табуретке, как будто мне
уперлись в поясницу чем-то острым, и сложил руки на столе неким
изящно-утонченным узором и все улыбался, улыбался, черт побери! А
когда Юлия Александровна спросила, болит ли еще зуб, я ответил так:
«О, не беспокойтесь, пожалуйста, все в порядке». Потом она подала
мне тарелку и я сказал: «Благодарю». — «Артур, а вот хлеб». —
«Благодарю, я уже взял». (Очень мне понравилось это слово:
благодарю. Было в нем что-то благородное.)
А потом началось самое ужасное.
Большой кусок мяса аппетитно дымился на моей тарелке, а я все
старательно ковырялся в пюре и смотрел на него, как на предателя.
Дома я поступил бы с ним просто: взял бы двумя пальцами и запихал в
рот, но здесь, на этой кухне, он был под охраной этикета, о котором
я имел весьма смутные понятия. Я глотал пюре малюсенькими
глоточками и все-таки оно убывало и вместе с тем убывала отсрочка
той крайне неприятной минуты, когда у меня оставался лишь один
выход: или признаться, что я вегетарианец, или собраться с силами и
взять тускло блестевший нож, кажется, в правую руку. Я выбрал
холодное оружие.