— А что ты собираешься делать после
школы, Артур?
— Поступать.
— Куда, если не секрет?
И опять тишина. Вика уставилась на
меня с любопытством. И опять у меня похолодело в животе, как во
время прыжка: будь что будет!
— В литературный институт.
— О?! — громче всех, кажется,
воскликнула Вика.
— Ты пишешь?! Стихи?
— Ну почему сразу стихи... Роман.
Тут все приторчали по-настоящему.
Вика даже испугалась, по-моему. Я громко хлебнул из чашки и обвел
всех мутным взглядом: так вот, мол, вам.
— Про любовь? — спросила Вика.
— Ну, почему обязательно про любовь?
Как будто нет других вопросов.
— Ну о чем, о чем, о чем тогда,
Болен? — прицепилась Вика, и, надо сказать, родители тоже жаждали
ответа.
Я задумался. Какие вопросы я
затрагивал в своем творчестве? Строительство новой жизни на селе?
Рассказать горькую судьбу Мишки Кольцова или Марьи? Или начать со
Второй мировой войны? Невозможно.
— О смерти, — вдруг брякнул я и
тотчас понял, что попал в десятку. — О вечности. О неизбежности
конца. О неизбежности страданий.
Хорошо получилось. Вика,
приготовившись стебаться, посерьезнела. Евгений Михайлович
потянулся к чашке. Викина мама вздохнула.
— У меня был дед, — начал я как бы в
неуверенности, стоит ли рассказывать, — он всю войну прошел от
Москвы до Берлина. Казалось бы, видел мясорубку сам, не понаслышке.
Вернулся домой и — забыл! Втянулся в эту сволочную жизнь,
забегался, замотался — бац! Инфаркт! Первый звонок, так сказать.
Казалось бы: вспомнил? Не тут-то было. Выжил и — по новой... С
вытаращенными глазами, позабыв про все на свете, вперед, вперед! Ну
и... второй звонок. Последний. Так он, верите? Лежал, помню, в
гробу, а на лице какое-то злобно-отчаянное выражение. Какую-то там
ему премию не начислили или пенсию, не знаю. Спрашивается, зачем
все? Почему? Для чего мы все стонем... от натуги?
— А кем работал ваш дед? — спросил
Евгений Михайлович после долгого и внушительного молчания.
— А! Каким-то там инструктором в
райкоме.
Моя маленькая исповедь имела успех.
Заговорили о творчестве. Евгений Михайлович неуверенно рассказал о
своих литературных опытах, чем удивил не только супругу, но и дочь.
Юлия Александровна тоже, оказывается, баловалась стишками... Все
это было просто замечательно, если бы не одно но.
Словом, пора признаться, что мой
мочевой пузырь уже давно испытывал те же муки, что и совесть, но в
отличие от последней, его терпению приходил конец. Видимо, от
волнения, от бесконечных перепадов настроения, ну и, разумеется, от
двух чашек крепкого чая все мои физиологические процессы
ускорились, и в результате организм выделил мочи гораздо больше,
чем я предполагал и чем мог вместить в себя мой резервуар. Я теперь
мечтал о ближайшем подвале, как о спасительной нирване. Конечно,
был туалет, и совсем рядом, однако именно теперь, когда унитаз был
для меня дороже Нобелевской премии, я и под страхом смерти никому
не признался бы в этом. Если бы еще час назад Юлия Александровна не
предлагала мне сходить туда! Если б я не отказался! Ведь если я
сейчас рвану туда с побелевшим лицом, то станет понятно и почему я
так странно вел себя за столом, и какой я вообще затюканный балбес,
хотя и прикидываюсь то философом, то циником. Да, совсем забыл: еще
и сверхчеловеком!