— Ни при чем. Ладно. Я просто хочу
разобраться, почему мы все друг другу врем? Ну любишь ты ее... Ну
не ты, кто-то другой, не важно, успокойся!.. Ну любишь... Чего
стесняться-то? А все стесняются. Строят из себя железобетонных.
Зачем? Получается, что все делают не то, что хотят, а то, что от
них хотят? Так выходит? Не пойму. Ты понимаешь?
— Нет. Ерунду говоришь.
— Да ты не хочешь понять! — начал
опять заводиться я. — Разве ты не замечаешь: когда мы вместе, то
начинаем выпендриваться друг перед другом. Кто круче. Юрка, Пашка,
ты, я...
— А при чем тут Лавасова, — угрюмо и
недоверчиво отозвался Китыч.
— А при том. Ну любишь ты ее — не про
тебя, не про тебя я говорю, успокойся... Ну любишь... Чего
стесняться-то, скрывать?
— Нет, орать надо на каждом углу. Я
ее... и так далее... Так что ли?
Мне мучительно не хватало слов.
Пробить Китыча можно было только бронебойным снарядом, а у меня
были пистоны. Китыч видел, что я страдаю, и примирительно
произнес:
— Брось ты маяться. Начитался книг...
В жизни все проще. Это писаки разные выдумали: чуйства и прочую
фигню-муйню. Делать им нечего, вот и пишут. Дать бы им кайло в
руки, так по-другому бы запели, педерасты. У кого чуйства? У
Облигации, что ли? У нее только одно чувство: чувство глубокого
удовлетворения после хорошего траха. Да и все такие. Ну не все.
Просто другие стараются спрятать свое говно. Стараются приукрасить
себя, чтоб все было красиво, благородно. Как бы возвышенно.
— Ну, а почему «как бы»?
— Да потому. У всех одни и те же
инстинкты. Пожрать, посрать, попить, потрахаться. И у Ирки, и у
королевы какой-нибудь. Англии твоей любимой.
— Тебя послушать, так мы и от обезьян
ничем не отличаемся.
— Ничем. Обезьяны и есть.
— А искусство?
— Говорю тебе: работать не хотят, вот
и пишут. Сам посуди, где легче: у станка корячиться или...
например, прыгать по сцене, или рисовать что-то, или писать? Да еще
бабки за это грести лопатой.
— Ну ты уже понес ахинею.
— Я правду говорю. Ты сам хотел
правды. Вот я и говорю. Все просто стесняются это сказать. Ну не
стесняются... просто это не принято, что ли. Все уже привыкли:
искусство, искусство. И никто не осмеливается сказать прямо: все
это искусство — фигня на постном масле. Бери-ка ты, голубчик,
лопату и копай-ка ты лучше говно! Больше пользы будет. А если уж
хочешь что-то нарисовать — рисуй, но после работы. Вот так-то и
будет справедливо. А то тут еще один жид выступал по телику: я,
говорит, весь в искусстве! на сцене, прикинь, чуть ли не жизнь
отдаю. Ах ты, сучья морда, думаю. Тебя, жидовская морда, к станку
поставить, так ты быстро поймешь, в чем смысл жизни. А то, видите
ли, он жизнь отдает. У нас в путяге тоже один деятель, Гирша
Заламанович Биндер: семь лет в блокадном Ленинграде, двадцать лет
на фронте... Я ему сказал как-то...