— Е-мое, я же совсем о другом! При
чем тут твой Биндер?
— Очень даже при чем. Он тоже все
кудахчет об искусстве.
— А я-то не об искусстве. Я вот что
думаю, смотри, может, так бывает: мы считаем собеседника дураком,
да? И становимся сами дураками, чтобы сравняться с ним, встать на
один уровень — ну ты понимаешь, словом. А он, оказывается, не
дурак, но видит, что имеет дело с дураком, и как бы подыгрывает,
сам становится дураком, ну чтоб не обидеть. А? Заколдованный круг.
Оба играют. Все выпендриваются.
— Ну так а я тебе про что? Я тебе про
это и говорю, что выпендриваются. У всех, видите ли, чуйства, у
всех искусство! А копни чуть глубже — а там: говно!
— Да я...
— Говно! Все срут одинаково. И
каждому хочется кусок пожирнее да погуще.
Я пригляделся к нему с каким-то
болезненным любопытством. Китыч был мрачен, как демон. Но не
взвинчен. Он говорил всерьез. Это пугало и завораживало меня.
— Но слушай, старик, ведь если,
например, одна девчонка нравится больше, чем другая... то это как?
Если б мы были обезьяны — не все ли равно было бы?
— Все равно. Мы просто заморочили
себе головы. Кто все это выдумал: манеры, правила хорошего тона...
Интеллигентам делать нечего, вот и выдумывают.
Я задумался. Как будто собственная
мысль показалась мне в устах Китыча не просто ущербной, но —
кощунственной. Как-то неприятно заныло на сердце. В общем-то я
хотел поделиться с Китычем избытком новых чувств, но он как-то
походя отнял у меня и то, чем я не хотел делиться. Самое обидное,
что и ему это не пошло на пользу: во всяком случае настроение у
него не улучшилось. Он уныло смотрел в какую-то точку перед собой,
засунув руки в карманы куртки.
Между тем наступала ночь. Из горящих
окон орали телевизоры одну и ту же трагическую музыку, в которой
слышались взрывы гранат и автоматные очереди.
— «Фронт без флангов», — сказал, не
глядя на меня, Китыч, каким-то непостижимым чутьем угадывая мои
мысли и совершенно не удивляясь тому, что угадал верно. — Говно
фильм. Я смотрел.
— Месяц-то какой...
Мы посмотрели на месяц. К нему
подступала посеребренная тучка, вокруг которой мигали несколько
ярких звездочек.
— Охренеть можно — триста тысяч
километров, — сказал Китыч, не сводя глаз с месяца.
— Интересно, как там сейчас...
— Холодно.
— Откуда ты знаешь? Ты что, там был?
Может быть, там жарко и сидят гномы, и смотрят на нас, и думают:
как там на Земле?