Так, взвинчивая себя и распаляясь, я
дошел даже до некоторой благородной и возвышенной ярости. И с таким
настроением вышел из школы и с таким настроением решил отныне жить
всю оставшуюся жизнь.
Сама погода, казалось, приветствовала
мой выбор. Крепкий, мужественный скандинавский ветер гудел в
деревьях, как в корабельных снастях, и солнце рассыпалось по земле
алмазными брызгами. Я с удовольствием подставил ветру грудь — грудь
викинга, взирающего на свинцовые волны Северного моря, и засмеялся
презрительно и зло. Людишки. Страстишки. Жуки навозные. Вот он я,
смотрите! Плечи расправлены, взгляд холодных голубых глаз
высокомерен и строг, губы плотно сжаты. Ветер играет моими
волосами, взбивает их, как клочья морской пены. Я ступаю по земле,
как по спинам поверженных воинов.
На углу школы кто-то негромко, но
властно окликнул меня: «Стой!» Я остановился. Возле ощипанной
скамейки стояли несколько парней и курили. Я сразу забыл, что
мгновение назад был викингом, и вспомнил, что уже давно не получал
по зубам. Этот угол все школьные ребята предпочитали обходить
стороной. Здесь, в густых зарослях бузины и черемухи, где запросто
можно было упрятать небольшой партизанский отряд, гопники из
близлежащих домов ставили засады и взимали дань с каждой
заблудившейся школьной овцы в фонд местной вечно нуждающейся
мафии.
Досмотр производился тщательный. Горе
было тому, у кого в кармане позвякивали лишь ключи от квартиры. В
следующий раз должник должен был запастись рублем, а чтобы память
не подвела, несчастному ставили специальную, несмываемую метку под
глазом или на губу. Время от времени, когда «отмеченных»
хулиганской дланью набиралось слишком много, учителя в школе били
тревогу. Но так как тревогу бить было гораздо легче, чем гопников,
то школа продолжала из года в год платить унизительные налоги. Меня
Бог миловал до сей поры, и вот...
Их было трое. Настоящий патруль во
главе со старшим. Ему было за двадцать, и выглядел он гораздо
приличнее своих оборванцев с опухшими от перепоя, щетинистыми
рылами. В толпе я принял бы его за преуспевающего фарцовщика. Он
стоял небрежно, и черная кожаная куртка сидела на нем небрежно, и
джинсы его небрежно были заправлены в кожаные сапожки на молнии, и
голубые глаза его смотрели так, будто весь мир был сделан плохо, в
том числе и я.