— Болит? — участливо спросила Вика. —
Вот подонки...
— Никакие они не подонки, — зло
выговорил я. — Обыкновенные ребята, вот и все.
— Ага, обыкновенные... Этот, в черной
куртке, я его уже не первый раз вижу, самый настоящий садист. А
другой с ним — просто орангутанг. Ему и место-то в зоопарке. А тебя
кто бил?
— Что значит бил? Что я, груша, что
ли? — саркастически сказал я.
— Ну... ударял, — неуверенно
поправилась Вика и испуганно закусила губу. Видимо, она
догадывалась, что меня, как тяжело морально увечного лучше вообще
не трогать, но женское сострадание и любопытство были сильнее.
— Ударял, — желчно передразнил я. —
Периодически, через равные промежутки времени бил по башке, да?
— Ну, я не знаю, как сказать, Артур.
Ты же понял?
— Понял, понял. Ударял меня этот
голубоглазый красавчик, чтоб ему пусто было. И ударял, надо
признаться, вполне профессионально. Прямой правый. До сих пор
макушка трещит. Жаль, жаль, — непонятно прибавил я и жестко, как
мне самому показалось, усмехнулся. — Не успел сгруппироваться. Ну
ничего... Хороший удар, не спорю. Теперь посмотрим, как он держит
удар.
— Я думала, вы деретесь, — продолжала
возбужденно Вика. — А потом смотрю, он тебя — р-р-раз! Ты и
портфель выронил. Потом опять — р-р-раз! Я думала, ты упадешь. А ты
стоишь, качаешься...
— Я поплыл, поплыл после удара! —
заорал я в отчаянии и даже привстал и развел руками, показывая, как
плавают брассом. — Что ты все заладила — раз! два! Не видела ни
черта, так и молчи. Я поплыл, а он это понял и бил уже наверняка.
Говорю же тебе — это профессионал. Наверняка первый разряд по
боксу, не ниже. И никакие они не подонки... Они... — я чуть было не
сказал «викинги», — нормальные пацаны... Мне главное было очнуться.
А там уж посмотрели бы, кто кого.
— Ничего бы ты не увидел. Они бы тебя
избили и ушли. Они что, дураки, дожидаться, когда ты перестанешь...
плавать. Ты и так минут десять сидел на скамейке, как не живой, со
стеклянными глазами.
Я закрыл глаза, сдерживая стон: ну
буквально каждым словом она вгоняла меня в землю. Как мне было
хреново! Озноб не прекращался, я с трудом сдерживал клацанье зубов.
Стыд сжигал меня изнутри. В воздухе стоял протяжный гул от
множества машин, медленно взбиравшихся на мост; горько пахло гарью,
бензином, прелыми листьями и еще чем-то едким. Едко было и в
глазах, и в горле, и в носу. Язык сам по себе осторожно ощупывал
разбитую изнутри щеку, причиняя боль. Вика смотрела на меня с
состраданием, причиняя боль еще большую. Моральную.