— Боже мой, ведь совсем скоро май!
Мой любимый месяц! В мае, по-моему, все влюбляются. Разве что кроме
Вики. Она если и влюбится, то лет в сорок. Когда распугает всех
женихов, даже самых настойчивых.
— А если я уже влюбилась, мама? —
тихо и невинно спросила Вика.
— Быть не может. В кого?!
Вика, змея, посмотрела на меня и
печально вздохнула. Я выронил вилку, которую вертел от нечего
делать. Евгений Михайлович захохотал.
— Ну, Артур, я тебе не завидую.
— Почему, папа? — обиженно надула
губы Вика. — Разве я уж настолько плоха, что в меня невозможно
влюбиться?
— Можно, можно. Но лучше, если любовь
взаимна.
— А у нас взаимна, правда, Артур?
Я пылал, как закат, и мысленно молил
ее молчать, приказывал ей молчать вытаращенными от усердия глазами,
а она продолжала играть сельскую дурочку.
— Видите, молчание — знак
согласия.
— Ну ты кого угодно заставишь
признаться в том, чего нет, — сердито вмешалась Викина мама. —
Хватит паясничать. Это просто неприлично. Такими вещами не шутят,
моя милая. Гляди, потом наплачешься. Все, поели и встали. Мне надо
убрать со стола.
Мы вернулись с Викой в комнату. Я
приготовился было ругаться по поводу «молчание — знак согласия», но
увидел, что Вика грустна, почти безучастна. Прислонившись к стене,
она скрестила руки на груди, отрешенно глядя в окно. Опять эти
фокусы! Я взял портфель и сухо сказал:
— Ну я пошел.
Она молча вышла со мной в прихожую.
Предки, словно чувствуя свою излишность, провожать меня не стали.
Шнурки на ботинках не завязывались, я затянул их узлом. Меня просто
жгло всего, и хотелось поскорее выскочить на лестницу и курить,
бежать куда-то... Я встал, не поднимая головы. От ее свитера пахло
духами.
— Ну, в общем, я пошел.
— Подожди, — шепотом попросила
она.
Я поднял глаза и замер.
— Что ты?
Мягкий, теплый поцелуй медленно
остывал на моей щеке, и я машинально вытер ее влажной ладонью.
— Иди. Иди же, — сказала она
нетерпеливо.
Я вышел на лестницу и услышал, как
захлопнулась за мной дверь. «Ну и ну», — только и подумал я.
* * *
...Весь вечер я бродил один,
шарахаясь от прохожих и сталкиваясь с ними, как лунатик. Несколько
раз меня даже грубо обругали, одна бабка хотела огреть меня палкой
по спине и огрела бы, если б не споткнулась о камень.
Я не ввязывался и не огрызался. Мне
только хотелось, чтоб никто мне не мешал. Я миновал свою улицу,
пересек пустырь, вышел на полузаброшенную железнодорожную ветку,
которой никто в округе не знал ни начала, ни конца и которая
петляла среди крошечных садоводческих участков, окруженных дощатыми
заборами сверхъестественной вышины, какими-то полуподземными
древними строениями из камня и замшелых сгнивших бревен, между
зловонными, мелкими прудами, из которых торчали истлевшие
деревянные каркасы, зубчатые огромные покрышки и другой сор, между
расколотыми и совершенно целыми каменными трубами, между холмами
гравия и песка... Вечернее солнце заливало весь этот вздыбленный и
сверкающий искрами и брызгами битого стекла ландшафт густой
позолотой и отовсюду: из различных углублений, искусственных и
естественных траншей, из трухлявых зарослей прошлогодних камышей,
из-под обломков строительных панелей — доносились
радостно-возбужденные крики пацанов, какие-то стуки, гудки, писки,
журчание невидимых ручьев...