К полуночи мой шедевр был готов.
Истерзанные листки дыбились на столе, еще храня тепло моих ладоней.
Собравшись с силами, я решил прочесть все целиком. Не получилось.
Что-то в своей чудо-конструкции я не рассчитал. Где-то с половины
пути начало текста становилось древним преданием, а конец терялся в
дикой целине, по которой я брел, уже не разбирая пути и лишь
собирая впечатления. Я пробовал еще и еще раз, измучился и в конце
концов лег спать.
А наутро я понял, что нужно браться
за глобальную вещь, где бы слились воедино и мощный синтаксис, и
мощный сюжет, и великие идеи. А там — озеро и слава. Тем в моей
голове было предостаточно. После недолгих раздумий я выбрал Вторую
мировую войну — тут было где развернуться силушке молодецкой.
До сих пор помню лихорадочный жар,
охватывающий меня каждый вечер, когда, запершись в своей комнате,
под ярким светом сильной настольной лампы, я воздвигал на очередном
тетрадном листе собственный мир: мой мир, заселенный моими людьми,
с которыми я мог сделать все, что хотел! Было ли это упоительное
ощущение абсолютной власти вдохновением — не знаю; помню только,
что от сильного волнения я не раз бегал в туалет и жадно пил чай
стаканами.
Самый страшный изъян в любой книге о
войне, понимал я, — это красивости и сопутствующая им ложь.
Красивости я возненавидел изначально и особо. У меня война началась
прямо с бомбежки мирного поселка шахтеров. Это была ужасная сцена,
я стонал от наслаждения, когда писал ее. «Юнкерсы» появились на
рассвете. Люди вопили от ужаса и метались по улицам. Помню старика,
который выскочил во двор, не зная куда деться. 250-килограммовая
бомба упала в огороде, когда он перелезал через плетень. Огромный
осколок разворотил ему живот, и синие скользкие дымящиеся кишки
вывалились прямо на траву, причем трава была заляпана влажным
навозом и каким-то голубиным пометом вперемешку с картофельными
очистками. Дед как бы удивленно смотрел на свои кишки (я особенно
гордился этой деталью — удивленно смотрел!) и орал тонким,
дребезжащим голосом: «А-ааа-ааа!» А рядом лежала разорванная надвое
собака, и по морде у нее ползала зеленая муха. Сначала я вообще-то
хотел, чтобы зеленая муха ползала на кишках деда, но на морде
собаки тоже было здорово, а муха была все-таки одна, и надо было
выбирать. Зато синие кишки старика дымились и были как будто живые
(не знаю, что я имел в виду). Я вообще-то никогда не видел кишок,
тем более человеческих, но, помню, представлял их себе непременно
синими, и до того допредставлялся, что в моих собственных кишках
начались рези и какие-то движения.