Старик так и умер с выражением
бесконечного изумления на худом лице, но мне уже было мало его
жертвы. Суровая правда войны требовала новых свидетельств; я
рассвирепел, как берсерк во время битвы. Алчно вглядывался я в
мечущихся в ужасе людей; выхватывал из толпы то одного, то другого
и сотворял с ними ужасные вещи. Больше всего досталось старикам и
женщинам с маленькими детьми. Одна красивая молодая мать погибала
столь жестоко, что я заплакал. Она умирала у меня на руках; я не
смог убить ее ребенка, которого она закрыла собой от осколков —
просто не смог, и все: ему было четыре годика, и он все дергал за
руку мамку, все просил ее встать...
Вторая ложь, которой я объявил
беспощадную войну, — ложь о киношно-придурковатых немцах. Я сразу
же решил восстановить историческую справедливость радикально. Мой
обер-лейтенант Куннерт был самый настоящий герой из кремня и стали
и ничем не уступал лейтенанту Барыкину (их роты находились напротив
друг друга), а фельдфебель Кац даже плакал, заколов в штыковой
атаке рядового Ковальчука (рядовой Ковальчук простил фельдфебеля
Каца перед смертью, как умеют прощать только русские люди, грустно
улыбнулся и с трудом молвил: не плачь, мол, старик, ты не виноват,
на войне как на войне, — и тут тоненькая струйка черной крови
потекла у него изо рта, он зажмурился, как от яркого света, и
вытянулся, а ветер взъерошил его льняной чуб, и Кац вдруг вспомнил,
что у сына такой же чуб и — черт бы побрал эту войну!).
Страсть к справедливости неожиданно
завела меня гораздо дальше, чем я ожидал. Перечитав как-то третью
главу, я с ужасом схватился за голову: мой тринадцатый пехотный
батальон под командованием теперь уже капитана Барыкина влачил
жалкое существование, предаваясь пьянству и упадническим мыслям, в
то время как Куннерт, рассуждая со своим фельдфебелем о поздней
лирике Гейне, шел себе и шел на восток и зашел-таки, сволочь, так
далеко, что спасти его честь могла лишь пуля. Он и получил ее в
следующей главе — в живот — и отправился в Германию шлифовать свои
пацифистские настроения в сумасшедшем романе с еврейкой по имени
Рут.
Барыкин, наконец, проснулся,
протрезвел, понял, что позади только Москва, и совершил блестящий
рейд в тыл врага. Так, балансируя на острие долга и правды, я
добрался до десятой главы, исписав ровно 150 страниц — по
пятнадцать страниц на главу.