И тут я обнаружил, что война
только-только началась, а мои бойцы — и с той и с другой стороны —
были почти все перебиты: все, кого я знал по именам. Упрямая
наклонность к правде лишала ме-ня снисходительности даже к главным
героям. Куннерт в Германии попался-таки в лапы гестапо вместе со
злосчастной Рут; Кац застрелился, узнав, что белокурая Эльза
изменила ему с местным партийным функционером — каким-то
шар-фюрером из бывших парикмахеров — невероятно гадким типом. На
его место я прислал другого фельдфебеля, жалкого чахоточного
лавочника, которого я возненавидел и, разумеется, из любви к правде
даровал жизнь долгую, как и некоторым другим подлецам.
А потом что-то надломилось во мне. По
справедливости, я должен был пожертвовать и Барыкиным, но тогда я
остался бы и вовсе без героев, один на один с пьяницами, трусами и
прочими сукиными сынами. Рожать же новых героев я уже не мог —
устал внезапно и смертельно ото всех этих окопов, воя снарядов и
пуль, от крови, кишок и стонов...
Нобелевская, до которой было рукой
подать, помахала мне ручкой.
Творческий кризис я переживал трудно.
Никто не мог мне помочь, роман был тайной от всех. На целых восемь
месяцев я оставил литературу, испытывая отвращение даже к самому
слову писатель. Но я уже вкусил запретного плода, я был
обречен.
В девятом я начал снова, хорошо
представляя на сей раз, что путь, выбранный мною, будет тернистым.
Это был вновь роман страниц в триста-четыреста, благоразумно
рассчитанный только на премию Ленинского комсомола. Чтобы
подчеркнуть последнее обстоятельство, я выбрал эпиграф из
Островского: «Жизнь надо прожить так, чтобы...» — и так далее — и
назвал вещь: «На изломе». Излом происходил у меня в конце 20-х в
псковской деревне Выселки, накануне коллективизации. Слава Богу, я
был уже не дилетант. Прежде всего я набросал сюжет с трезвым
расчетом, чтобы основные персонажи дожили до последней главы, где
их ждала все же неизбежная гибель во имя торжества Нового мира —
это была основная и очевидная идея книги, ради которой я не пожалел
людского материала: из всей деревенской комсомольской ячейки,
состоявшей из пяти человек, я даровал судьбу счастливую лишь
одному, самому юному, чтобы он мог благополучно довершить великое
дело своих старших соратников.
Перед началом работы я изрядно
проштудировал «Как закалялась сталь» и «Поднятую целину», а заодно
и полистал учебник по новейшей истории. Все было в общем-то ясно:
старый мир сталкивается с новым. Старый мир — это кулак Тимофей и
три его дремучих сына. Новый мир — это комсомолец Мишка Кольцов,
три его товарища из бедняцких семей и учительница сельской школы
Марья. Посередине был народ, основные начала которого воплощал дед
Авдей, потерявший на германском фронте руку и любовь к царю, а на
гражданской — сына и веру в Бога. На этом прочном фундаменте я
собирался пристроить также тему любви, многочисленные описания
среднерусской природы и извечный спор религии и атеизма.