Начал я бодро и легко, словно по
укатанной дороге: ранняя весна, пробуждающаяся к новой жизни
природа, сельсовет, бурное собрание бедноты: быть или не быть
колхозу, яркое выступление Кольцова, решающее слово деда Авдея,
авторитет которого в деревне очень велик, опять природа, смех
девчат, гармонь, скрип снега, Мишка в распахнутом кожане говорит:
«Ничо, ничо, мы еще посмотрим, чья сважит» (последнее словечко я то
ли придумал сам, то ли где-то вычитал, мне оно понравилось), Марья,
наливаясь краской, шепчет: «Я так перепугалась...»; вечер, собрание
кулацкого актива в штаб-квартире Тимофея, обрезы, пулемет «максим»
и один белогвардейский офицер с волчьими глазами... Деревня
бурлила, как... я уже не помню что, классовая борьба
обострялась.
Тимофей пытается убить Мишку из
обреза, а Мишка раскулачивает Тимофея. Марья влюбляется в Мишку, но
ее по-прежнему любит один из сыновей Тимофея — Тит: бородатый и
угрюмый великан в зипуне, с вывороченными белками глаз и с
волосками, торчащими из ноздрей, и с кустистыми бровями, и с
желтыми от махорки зубами, да к тому же еще и постоянно поддатый —
словом, у него не было никаких шансов. Мишка горяч, умен,
вспыльчив, дед Авдей мудр, как 300-летний дуб, и учит Мишку
уму-разуму, а сам любуется им и вспоминает своего старшего сына —
один к одному!
Где-то на сотой странице стало
скучно, и я совершил свое первое убийство: погиб близкий друг Мишки
Фрол. Это сразу оживило дело. Вообще я крепко усвоил два
незаменимых профессиональных правила: когда приходила усталость от
яростной классовой борьбы, я описывал природу, если же становилось
скучно — убивал кого-нибудь со всевозможными кровавыми
подробностями.
И все-таки писалось тяжеловато.
Бывало время, когда я неделями не мог прикоснуться к бумаге. Больше
всего, как это ни странно, меня утомил Кольцов. Я вложил в этого
белобрысого парня с широкими татарскими скулами весь запас
революционных добродетелей, а он требовал еще и еще, хотя и того,
что я дал, хватило бы на десять Корчагиных. Под конец он стал
просто невыносим: осунулся, почернел, глаза его всегда горели
лихорадочным огнем, а губы были упрямо сжаты и то и дело он скрипел
зубами. У меня был соблазн наградить его еще и туберкулезом, чтобы
он время от времени харкал кровью, однако это было выше моих сил.
Моя Марья тоже иссохла вся и от бесплодной дурацкой любви, и от
бесконечных заседаний ячейки, где она страстно рассказывала
комсомольской голытьбе о великих задачах новой культуры. Они с
Кольцовым словно соревновались: кто круче по части марксизма. Секса
у них не было. Я даже и не пытался уложить их в постель. Их любовь
была похожа на подвиг, суровый, трагический подвиг, расслабляться
было нельзя.