На Володарском мосту меня здорово
продуло. Эйфория прошла, мир приблизился, и мир был неприятен. Я
попытался уйти в грезы, но неудачно: Алиса не приняла меня; Глория
просто вытолкала вон. Я пролистал еще несколько сюжетов. Была у
меня еще одна излюбленная история, напоминавшая своей трогательной
простотой и драматическими эффектами индийскую мелодраму. В нее я и
углубился. Короче, сюжет такой. Я спасал женщину: на нее нападали
бандиты или хулиганы, ну а я их... понятное дело, того... карате и
все прочее. Главное было в том, что я не завязывал из этого
любовную историю, а уходил в ночь, неразгаданный и желанный, и
женщина эта потом изводилась вся в поисках меня, а я все это знал,
потому что обладал чудесным свойством наблюдать за нею, где бы она
ни находилась. Мне нравилось смотреть, как она страдала, нравилось
сопровождать ее по многолюдным улицам, когда она настойчиво и
тщетно пыталась отыскать мою характерную фигуру в безликой толпе.
Часто она приходила на место нашей трагической встречи и плакала, и
я тоже плакал, глядя на нее, но не подходил. И только поддавшись
совсем уже невыносимому искушению и состраданию, являлся ей
где-нибудь в кафе или в осеннем парке, и она, словно раненая птица,
с жалостливым криком бросалась мне на шею, и я, удивленно
нахмурившись, долго вспоминал, где мог видеть эту прелестнейшую
женщину, а она только бестолково и счастливо бормотала сквозь
слезы: «Это ты, ты, ты...» Мы ужинали с ней в уютном ресторанчике,
и она была так мила, так трогательно беззащитна... А потом у
парадного она умоляюще смотрела мне в глаза и лепетала, мучительно
краснея:
— Вы только не подумайте, ради Бога,
ничего дурного... Может быть, зайдете? У меня есть чудесный
бразильский кофе.
А я уходил. Я почему-то всегда
уходил, не оставляя у нее даже надежды, хотя мне выть хотелось от
любви к ней и нестерпимой жалости.
В эту историю я и погрузился.
Несколько раз мне удалось до-вести себя до слез — это когда я
уходил в ночь один; один раз я чуть не попал под автобус — опять
же, когда уходил от нее в ночь; возле метро «Ломоносовская» я сбил
лоток с яблоками, меня отругали, я огрызался, оправдывался,
грозился, пока очарование моей сказки не покинуло меня напрочь, и я
вновь увидел и серое апрельское небо, и мокрый, запорошенный песком
асфальт, и озабоченные физио-номии прохожих. А главное, встал
проклятый вопрос: что делать.