Очень хотелось жрать. Я купил три
пирожка с повидлом и проглотил их. День был в разгаре. Домой не
хотелось: слишком явно свидетельствовал весь мой вид, что в любви
нет счастья. Я свернул во дворы, пересек Ивановскую улицу, опять
углубился в какие-то асфальтовые лабиринты и наконец забрел в
какой-то тусклый и невзрачный парк на берегу Невы со вздувшимися от
влаги, бурыми лужайками и мокрыми глинистыми дорожками.
Приметив скамейку, я плюхнулся на нее
аж со стоном облегчения. Ноги гудели. Хмель шумел во мне, но уже не
бодрил. На душе было паскудно. Ветер приятно охлаждал затылок,
рябил воду на газонах, равнодушно шуршал газетой в расколотой урне.
В небе, как клочья бумаги, кувыркались какие-то белые птицы. Иногда
солнце выбрасывало желтый луч на другой берег Невы, который
вспыхивал золотом окон, и вновь надвигалась туча, вновь задувал
ветер, донося из-за спины ровный стон города, в котором различались
сверлящие звуки трамваев и гудки автомобилей. Меня разморило, я
погрузился в дрему, слушая, как убаюкивающе сопит мой прижатый к
воротнику нос... Что Мила? К черту. Вот передо мной черное влажное
дерево стоит, наполняясь соками земли — это реально; реально
клубятся на небе серые облака; возле черного ноздреватого холмика
льда свернулась змейкой коричневая какашка — и это реально; земной
шар падает и падает в безмолвной черной бездне, пытаясь оторваться
от солнца, а на земном шаре, на деревянной скамейке, сидит Артур
Болен, мальчик в синей куртке-болонье, и ему почему-то плохо.
Почему какашке хорошо, дереву хорошо, а Болену плохо? Ведь Болен
такой же кусок дерьма, только умеет двигаться. А зачем двигаться?
Как хорошо ветер ласкает волосы. Как хорошо не двигаться, не
думать, а только дышать и смотреть, и слушать... Кажется, я
задремал с приятной мыслью, что в сущности я ничем не отличаюсь от
скамейки, на которой сижу, в материальном плане, и поэтому
печалиться нечего.
Очнулся я от холода. В парке стало
как будто темней; на голову и за шиворот упали холодные капли. Я
достал мятую пачку «Космоса» и закурил. Голова закружилась, во рту
разлилась горечь. Опять захотелось есть. Я огляделся. В дальнем
конце аллеи, в сизой дымке появилась одинокая черная фигура, и я
почему-то сразу решил, что фигура некоторым образом предназначена
мне, и ждал с усиливающимся любопытством, когда она подойдет
поближе.