Потом я не раз видел церковь по
телевизору и понял, что мужик не валялся на полу, а стоял,
наверное, на коленях и молился и Темка с испугу только напутал. И
еще я узнал с тех пор, что в церкви мужчинам надо снимать шапку, а
женщинам необязательно. Вот и все.
Теперь я стоял на людном тротуаре,
тупо смотрел на распахнутые ворота, которые вели вглубь
Александро-Невской лавры, и не мог войти. Народу на площади было
тьма. Кто-то задевал меня плечами, кто-то сумками, кто-то беззлобно
обругал меня, а я все стоял в каком-то столбняке и смотрел, как
люди входят в ворота и выходят оттуда целые и невредимые.
Может быть, я так и не решился бы
войти, да тут рядом остановилась интеллигентная тетка и спросила,
что я ищу. Я покраснел, поблагодарил ее, извинился и нырнул в
ворота — в это же самое время сырой апрельский воздух огласился
могучим звоном, вызвавшим переполох в огромной стае ворон. Этот
звон просто ошеломил меня, я остановился; кто-то больно пихнул меня
в спину. Я никогда не слыхал колокольный перезвон, и он показался
мне грозным. Мне показалось, что все люди должны испуганно
замереть, его услышав. Я удивился, увидев, что толпа спокойно
продолжает идти. Некоторые старушки, правда, стали креститься.
Откуда был звон, я не понимал. Чудилось мне в его отлитых из
тяжелой меди звуках что-то тревожное и требовательное. Что-то во
мне дрогнуло, заныло и затомилось, как от предчувствия беды.
Захотелось спрятаться.
Спустившись вниз по булыжной
мостовой, я увидел мост и канал, забитый огромными валунами рыжего
льда, а дальше — большую группу иностранных туристов с
фотоаппаратами, и, уж сам не знаю почему, иностранцы приободрили
меня. Я увидел в их однообразно-постных лицах лишь скупой интерес к
унылой совдеповской действительности и устыдился своей
впечатлительности. Иностранцы чирикали по-фински. Я молодцевато
расправил плечи, как и всегда, когда прохожу мимо иностранцев,
сделал брезгливо-равнодушную физиономию, которая должна была
означать, что финны мне немножечко неприятны, и стал озираться
вокруг, как будто не понимая, за каким чертом я попал сюда.
(Сколько раз я давал себе слово не кривляться перед иностранцами,
но ничего не могу с собой поделать.)
Между тем я прошел через вторые
ворота и увидел парк, еще покрытый снегом, но уже с ржавыми
пролежнями воды возле гранитных надгробий, черной перхотью
сугробов, возвышающихся вдоль мокрых дорожек и множеством окурков
вокруг скамеек. И еще я увидел храм. Он был огромен и суров, и
где-то в его парящем голубом куполе, видимо, и сотворялись набатные
звуки, чуть не обратившие меня в бегство. Перед храмом толпились
люди. У меня екнуло сердце; опять возникло сильное желание
вернуться, но я пересилил его и, разбрызгивая жидкий снег,
обреченно устремился вперед.