Горящие свечи тихо шипели и
потрескивали рядом, распространяя вязкий сладковатый аромат. Спины,
шеи, плечи были передо мною. Внезапно впереди раздался громкий,
неестественно-напряженный голос, который отсчитывал слова с
нарастающей страстью и твердым ритмом и, наконец, достиг предельной
выстраданности и тогда из-под небес ответил хор, торжественно и
величаво. Свечи затрепетали, расплескивая тени. Кто-то подпевал
рядом дряблым старческим голосом. Я скосил глаза и увидел
растрепанного, седого дедка с горящей свечечкой в руках: он так
внимательно смотрел куда-то ввысь, что я даже сам посмотрел в ту же
сторону, но увидел лишь бездну купола, которая и впрямь
завораживала. За дедком стояла женщина в черной шубе. У нее было
грустное и обиженное лицо. Вообще люди не разглядывали друг друга и
не озирались по сторонам, кроме меня, и от этого у меня
складывалось впечатление, будто я попал в какое-то заколдованное
царство. Опять зазвенел с монотонной страстностью голос священника,
толпа встрепенулась, руки потянулись ко лбам... Точно тихий вздох
пронесся под сводами...
У меня заболела голова. Я силился
понять, что мучает меня, почему так болезненно сжимается мое
сердце, но все мои усилия разрешались лишь мукой бессилия и новым
страхом. Кажется, мне показалось, что я видел когда-то все это —
тонкие горящие свечи, тускло сиявшую позолоту древних икон,
множество темных спин, склонившихся перед высоким человеком с белой
бородой, в золоченых одеждах, за которым сверкала какая-то
вызывающе-обильная, грозная, неземная красота. Что это? Зачем эти
люди собрались здесь? Зачем это грандиозное, прекрасное здание,
подавляющее душу своим величием, для чего эта странная,
страстно-горестная песнь, в которой я мог расслышать ясно только
«Господи, помилуй» и совсем непонятное мне: «аллилуйя»? Зачем горят
свечи перед потемневшими от времени картинами, на которых были
изображены красивые, но очень скорбные лица? Перед кем склонились
все-таки все эти старики и старухи, кому они так истово крестятся и
шепчут что-то и плачут? Странно, жутко, дико...
Потом в центре началось какое-то
движение, толпа колыхнулась, меня оттеснили куда-то в сторону, и я
почувствовал, как чары отпускают меня. Я выбрал место посвободнее и
наконец-то перевел дух. Пришло некоторое успокоение, а вместе с ним
и привычное ко всему любопытство. Толпа, как я заметил, сгущалась к
центру и состояла почти из одних старух и стариков, по окраинам же
стояли люди помоложе. Я отметил несколько совсем молодых женщин,
элегантно одетых, и даже молодых мужчин — эти держали в руках мятые
кроличьи шапки и смотрели вперед с какими-то покорно-испуганными
выражениями лиц. Из женщин одна была прехорошенькая, румяная и
чернобровая, с ямочками на щеках. Видно было, что любила она и
повеселиться, и похохотать. Длительное воздержание от улыбки
сказывалось на ней угнетающе: она переминалась с ноги на ногу и изо
всех сил хмурилась, вздрагивая и озираясь всякий раз с простодушием
ребенка, когда пел хор или случались какие-то перемены в церковной
службе. Рядом, перед изображением скорбной Божьей Матери, упала на
четвереньки совсем дряхлая столетняя старуха в черном зимнем пальто
и валенках. Уткнувшись головой в пол, она так и застыла в немом
покаянии. Какие грехи замаливала она? И неужели она тоже была
когда-то молодой и красивой, способной и угодной греховной жизни?
Эта простая мысль поразила меня. Я представил себе молодую,
очаровательную девушку в нарядном старомодном платье, украшенном
бриллиантовой брошью; ее черные густые волосы были уложены в
высокую причудливую прическу. Она белозубо улыбалась, обмахивая
разгоревшиеся алые щечки изящным веером, а рядом, незаметно и нежно
обняв ее за тонкую талию и склонившись, стоял красавец офицер с
пшеничными пышными усами и что-то говорил ей на ушко, весело блестя
блудливыми глазами и коварно сжимая объятия... Нет, невероятно, эта
старуха просто не могла быть красивой и молодой. Никогда!
Никогда!