Андре говорил с малознакомыми людьми
мало, но совершенно свободно; с девчонками еще меньше, но тоже
спокойно их презирая. Я говорил гораздо чаще, но почти всегда с тем
крайне напряженным вниманием, которое испытывает, вероятно,
начинающий разведчик, когда его преследует страх проговориться в
забывчивости на родном языке.
Наконец, Андре твердо знал, что
составляет некое исключение в этом мире, а я лишь верил в это, то
истово, то робко, с надеждой, но вымученно.
Андре относился ко мне
снисходительно. Так духовный наставник, воспитанный в жестких
правилах древней религии, относится к недавно и не до конца еще
обращенному молодому и легкомысленному язычнику.
Я и впрямь иногда чувствовал себя
рядом с ним язычником. Я не мог, не умел отречься от мира так же
твердо, равнодушно и благополучно, как он. Когда я был с Андре —
язычник падал на колени, внимая суровому миссионеру с лживой
покорностью и благоговением; но стоило мне чуть-чуть ослабить путы,
как первобытный дикарь вылезал из меня с удвоенной силой и
бесстыдством. Во дворе, где жили предки и родственники дикаря, он
господствовал во мне; в школе лишь ждал удобного случая, чтобы
затеять бунт.
Иногда, во время какой-нибудь
школьной экскурсии, отслоившись с демоническим видом от общей
группы, которую Андре назвал бы стадом, я с затаенной острой
завистью слушал беспричинный, глупый смех девчонок и — ей-ей —
готов был пожертвовать многими преимуществами своего высокого
положения, чтобы хоть на минутку влиться в их стадо; посплетничать,
посмеяться над старым анекдотом, толкнуть кого-нибудь в бок, или
хотя бы вдохнуть обалденный запах роскошных каштановых волос Жанки
Сигуновой, или просто помертветь от благоуханной близости
какой-нибудь надменно-равнодушной красивой девчонки, мечтая о
всяких греховных пустяках...
Спорили мы с ним редко и никогда не
на равных. Заметив, что я увлекаюсь, он наводил на меня свой
взгляд, взгляд сверхчеловека, и произносил: «В сущности».
«В сущности» — было своего рода табу
на всякое легкомыслие, суетность и вольнодумство. «В сущности», —
говорил он, когда я с жаром доказывал, что учительница математики
не знает свой предмет и вообще выжила из ума. И правда, вдруг
понимал я, математичка — дура, а листья летом — зеленые, ну и
что?
«В сущности», — произносил Андрей,
прервав самого себя после долгой желчной речи о безрадостном
предначертании России, и продолжать после этого беседу было
бессмысленно, потому что Россия... ну Россия, ну и что Россия?