Кому на свете я смог бы объяснить,
что Артур Болен, которого во дворе считают видавшим виды утонченным
развратником по части фригидных девиц и благовоспитанных барышень,
а в школе — гордым, надменным и замкнутым отличником, на самом деле
лишь затаившийся девственник, жаждущий лавров Дон Жуана? Кому?!
Ни-ко-му!
Мою связь с Милой Андре воспринял
сначала как курьез извращенного сознания, и мне, зная его слабость
ко всякого рода извратам и необычностям, в которых Андре находил
непостижимую для меня утонченность и изысканность, — мне удавалось
первое время представлять дело именно таким образом. Я говорил,
например, что мне нравится в ней именно ее бездуховность, в которой
я, сукин сын, находил нечто, возвышающее мои чувства; еще я
говорил, что, общаясь с этим крупным куском неодушевленной материи,
я постигаю смысл эволюционной теории Дарвина, и, наконец, главное:
я видел в ней прототип героини своего будущего романа.
Ну, в общем, карты на стол. Мы с
Андре чуть ли не со второй встречи признались, что оба —
писатели.
К этому времени я был уже автором
незаконченной и кровавой эпопеи о Второй мировой войне, а Андре
только что закончил сборник лирических стихов, из которых первое
начиналось так:
— Я оттрахал свой мозг.
— Чего ж вам больше — свиньи?!
По какому-то безотчетному,
тревожно-пророческому чувству я сразу дал понять Андре, что,
несмотря на безусловные художественно-идейные достоинства, роман
все же останется тайной между мной и небом, пока я его блестяще не
закончу. Боже мой! Как правильно я поступил, как чудесно избежал
полной моральной гибели! Ибо Андре дал мне почитать СВОЮ прозу:
фантастическую вещь под названием «Приключения в абстрактных
мирах».
Повесть эта покорила меня, ошеломила
и развратила одновременно. Я никогда не полагал, что можно писать
ТАК. Начиналась повесть в Нью-Йорке — заканчивалась в Сорренто, а
между ними были еще Париж, Неаполь, некий Луизингтон,
Лоренцо-Доминьи, Пуэрто-де-ла-Пуатье, Сингапур и Сочи.
В Нью-Йорке меня поразили небоскребы
и крохотные кабачки, залитые розовым светом, в которых
меланхоличные мужчины и грустные женщины пили виски, коньяк, абсент
и красный вермут — понятное дело, не тот вермут, который мы с
Китычем потребляли в парадном, а какой-то волшебный рубиновый
вермут по 25 долларов за бутылку, который подавали в широких
хрустальных бокалах обязательно со льдом и вишней. Я и не знал, что
такой вермут существует. В этом городе женщины невероятной худобы в
узких и коротких юбках напивались до свинячьего визга; какие-то
бледные мужчины с длинными нервными пальцами и ненормальными
глазами кололи себе в распухшие вены героин и разговаривали о
сексе, литературе и живописи; почти вся повесть была укутана вязким
городским мраком, и в ней не было ни одного трезвого действующего
лица. И, главное, все, начиная с главного героя по имени Лонгворд и
его возлюбленной, худой и бледной Санни и кончая обрюзгшим от виски
полицейским Франком, не хотели жить! Все, напившись или наколовшись
как следует, говорили о смерти как об избавлении, а жизнь принимали
только как сон. Время от времени даже этот фантастический мир
казался автору слишком приземленным, и тогда Андре уходил в миры
абстрактные, благо наркотиков было вдоволь и желающих уколоться
тоже. В этих мирах начиналось настоящее безумие: герои
совокуплялись десятками, летали в соседние миры, сражались с
демонами бездны и умирали, чтоб воскреснуть вновь.