Часто я видел себя на сцене, залитой
яркими лучами прожекторов. Я пел голосом Яна Гиллана в кожаной
черной куртке и передо мной расстилался темный мерцающий океан
восторженных лиц и молитвенно протянутых рук. И в многотысячном
реве голосов кипела такая буря неистовства, что я возносился над
всем миром!
Увы! Мать боялась моих увлечений
музыкой; отец просто не переносил и ненавидел всех этих
длинноволосых гопников, будь то Риччи, Плант, Байрон или Маккартни.
Несколько раз он даже пытался конфисковать магнитофон и только
после кровопролитного сражения уступил мне вечерние часы и
желательно без его присутствия в квартире.
Слава Богу, теперь я был один и мог
оттянуться на полную катушку. Я включил любимую тему — ДИТЯ ВО
ВРЕМЕНИ, — и едва я услышал первые тревожно-трепетные звуки,
похожие на тяжелые серебряные капли, в которых копилось и росло
напряжение перед первыми раскатами грома, как сердце мое дрог-нуло
в привычном и беспокойно-сладком томлении; я съежился и закрыл
глаза.
Но в этот раз не было ни золоченых
вечерним солнцем зубчатых башен, ни восторженной толпы, ни яростной
битвы. В этот раз были лишь звуки, но звуки эти сразу же околдовали
меня, вознесли и увлекли в какой-то упоительно-стремительный
водоворот, где я и сам был лишь частицей какой-то симфонии, вернее,
ее последним аккордом...
Проснулся я от шороха в коридоре и
сразу понял, что пришла мать. В комнате было темно. Магнитофон
гудел возле уха, и я выключил его. Голова совсем перестала болеть,
но на душу опустилась такая тяжесть, такая черная тоска, что я
помертвел от страха. Мать заглянула в комнату, я притворился
спящим, и она не стала меня будить.
Потом я встал, зажег настольную лампу
и подошел к окну. Сквозь серые сумерки на меня смотрел скучный
пятиэтажный дом, в котором сотни моих соотечественников уже гремели
кастрюлями, разрезали докторскую колбасу и обсуждали прожитый день,
как будто было что обсуждать, как будто было что-то прожито.
Да... И это жизнь? Действительно,
скорее способ существования белковых тел, и способ, надо
признаться, весьма сомнительный, если не сказать муторный.
А в сущности, чем мой способ лучше
других? Я с отвращением оглядел свою убогую комнатушку, которую
мама несколько раз называла «уютным гнездышком». Крохотная и
невысокая, она была размалевана дешевыми безделушками с той же
неумеренностью и с тем же расчетом, с какими дикий туземец
покрывает себя замысловатой татуировкой и яркими стекляшками.
Оранжевый ковер на фоне зеленых обоев улеплен целым созвездием
разнокалиберных значков. Зачем? Белокурые и белозубые красотки в
шикарных вечерних платьях натужено улыбались из потустороннего
мира, отпечатки которого я из плебейского подражательства наклеил
на секретер вперемежку с супермоделями американских и английских
авто. Тут же лежали изначально пустые пачки из-под Мальборо,
Ротманс, Кемел и Данхил, напоминая о том, чего я никогда не видел
и, может быть, никогда не увижу. Даже старенький телевизор был
залеплен какой-то харей!