— Артур, ну нельзя же так
переживать.
— Да что переживать, что?! — заорал я
в отчаянии.
— Не ори, — сурово сказал папан.
— О, Боже! — я вскочил и выбежал из
кухни.
— Стерпится — слюбится, — услышал я
голос отца и мать:
— Он такой впечатлительный. — И со
вздохом: — Переходный возраст.
Впечатлительный! Я схватил зачем-то
портфель, в котором перекатывались так и не съеденные мною яблоки,
и долбанул им в стену. Потом выругался от сердца и ничком повалился
на кровать.
ЧастьII
И тогда встал немец и
сказал:
— Я превыше всех!
И тогда встал француз и
сказал:
— Я лучше всех!
И тогда встал русский и
сказал:
— Я праведнее всех!
И они посмотрели на англичанина.
Но англичанин не слышал их.
Он смотрел в синее море.
За ним были страны,
которые он еще не успел
покорить.
В сущности! И гром не грянул и тверди
земные не разверзлись. И вставал я так же по утрам ровно в половине
восьмого, съедал положенные два яйца всмятку, выпивал стакан
крепкого чаю и тащился в школу с трухлявым портфелем. Мила... ну
что Мила! Через день мы с ней объяснились. Я подошел к ней и
сказал: извини. А она сказала: за что? Вот и все, собственно.
Несколько раз она потом подходила ко мне как ни в чем не бывало, но
я просто-таки изнывал от неловкости. И вообще она мне
осточертела.
Но зато погода переменилась. Подули
юго-восточные ветра, и наша улица сразу стала пахнуть сухим
асфальтом, сырой землей и горелым мусором: вечерами помойки
покрывались клубами сизого дыма, из которого то и дело выглядывала
всклокоченная голова какого-нибудь чумазого пацаненка, которому
доставляло огромное удовольствие ворошить тлеющее вонючее месиво
палкой, извлекая из него искры и пламя. На пустырях вспыхнули
костры из досок и ворованных ящиков. В кострах мальчишки плавили
свинец и олово, пекли картошку и хлеб и взрывали всякую дрянь вроде
банок из-под олифы, старых винтовочных патронов, бутылок с краской
или ацетоном, баллончики с бензином и прочей дрянью. Многие
лишились в этих забавах бровей, челок и ресниц. Двоянычу однажды
раскаленный осколок бутылки прилип к щеке. Его вопль, который я сам
слышал во время ужина на кухне и принял его за рев пожарной сирены,
вошел в историю, как самый громкий вопль, когда-либо звучавший на
Народной улице, а Двояныч — тихоня и зубрила — стал знаменит.
Теперь, когда кто-то начинал громко возмущаться, ему говорили: «Ну
что ты орешь, как Двояныч?»