Числа десятого я увидел у себя в
комнате и первую муху. Она безучастно сидела на окне и, видимо,
кимарила в лучах солнца. Я полюбовался ею вдоволь, а потом
раздавил. И тут же пожалел, но было поздно.
Андре все так же непоколебимо
презирал весь белый и даже потусторонний свет. Мы с ним меньше
общались. В последнее время он настолько истончился, что теперь
уже почти всякое мое слово было невпопад. В лучшем случае он
говорил: «В сущности». В худшем — отрывисто: «Бред!» Сам же большей
частью молчал значительно и, намолчавшись вдоволь, изрекал фразы
вроде:
— В сущности, в России и не было
никогда культуры.
Или:
— Как тебе нравится фраза: дни
мчались в ритме Файбл?
Мне хотелось отвечать: никак не
нравится! Туфта! Но это означало бы неминуемую ссору, и я скрепя
сердце соглашался, что фраза была отпадная.
Масштабы Андре не позволяли ему
опуститься до моих проблем, а мне хотелось всего лишь сочувствия и
утешения.
И еще у меня случилось несчастье.
Алиса терпеливо и смиренно перенесла мою измену и вернулась в мои
вечерние грезы. Увы! Мила уже была там. Каким-то дьявольским
образом она узнала дорогу в нашу волшебную березовую рощу. На
поваленной березе, где я любил читать стихи, она ждала меня с
ухмылкой. Алиса боялась ее до смерти. Мне приходилось искать новое
место, но Мила всегда была рядом.
— Вы с ней хоть целовались? —
спрашивала она меня злорадно.
— Не твое дело.
— Она все равно сдохнет. Не морочь ей
голову.
Там, где была Мила, — меркнул свет и
терялся всякий смысл. Она заводила со мной диалоги один похабнее
другого, и я не мог ее прогнать. Она нашептывала мне на улице, в
классе, в автобусе циничные до безобразия признания, ругалась,
хихикала, зная, что я не могу заткнуть ни ее глотку, ни свои уши.
Алиса терпела долго, мучилась жестоко, но в конце концов не
выдержала и однажды не открыла мне дверь.
Это случилось в воскресенье — первое
за последний месяц свободное от мучительных приготовлений к
очередному свиданию с Милой, и я был свободен мечтать о любой
женщине Советского Союза.
Тогда я вспомнил Катю.
Почему Катя? Не знаю. Возможно,
потому, что Катя всегда была для меня бесполым существом. Эта
худенькая, маленькая замухрышка с жидкими серыми волосами была
самым несчастным порождением природы из всех, кого я только знал.
Несчастье ее состояло не столько даже во внешности — скудной и
скучной, как полярная тундра осенью, сколько в характере. Сроду не
встречал такой застенчивости. Краснела она моментально, причем для
этого достаточно было на нее посмотреть. Я сам несколько раз
проверял: посмотришь — и все! Уже пылает. И, главное, не только
покраснеет, но и замрет еще, съежится, как под прицелом, и будет
пребывать в этом фантастическом столбняке, пока не почувствует, что
взгляд уже снят и она свободна. Учителя боялись пытать ее устными
расспросами, хотя я уверен, что и письменные работы она писала со
стыдом: ведь их прочтут чужие глаза. В классе она была на особом
положении. Ее просто не замечали. Обычно на переменке она сидела за
партой и читала книгу. В рекреации она тоже читала книгу. Книга,
особенно толстая, очень шла к ней. Без книги ей просто нечего было
делать на нашей грешной земле. Раз или два, заинтересовавшись ее
запредельной замкнутостью, я попытался вызвать Катю на разговор.
Получилась ерунда какая-то. Она была способна отвечать только на
вопросы. Ее мучительная робость выматывала не хуже морской качки.
Через минуту я чувствовал себя палачом, через две — жертвой. Спас
меня звонок на урок.