Девчонки помельче без устали скакали
на скакалках или играли до самой темноты в классики. Девчонки
повзрослее сидели на скамейках группками в нарядных куртках и
шушукались. А стоило к ним подойти кому-нибудь из ребят, как они
сердились, фыркали, задирали нос и высокомерно расходились. Словно
их обидели. Словно пацаны были совсем уж как дебилы. А сами о
пацанах и шушукались. Это — сто процентов. Еще по вечерам малышня
разбредалась по грязным газонам в поисках бутылочных пробок, потому
что опять началась мода на игру в пробки, а заодно на фантики и на
деньги. Даже Китыч включился в эту детскую забаву. К исходу дня у
него в кармане набиралась целая горсть мелочи, разбитой тяжеленной
свинцовой битой до такой степени, что в магазине отказывались такие
деньги принимать.
Забренчали первые гитары. Пели об
армии, о том, что мальчишкам, которые полегли на китайской границе,
всем вместе было 330 лет: я подсчитал от нечего делать, что если
солдатам было по 18, то погибло человек 17, то есть почти взвод, то
есть бой был нешуточным, но как-то другой раз я услышал эту же
песнь, где сообщалось, что всем вместе им было 230 лет, и к тому же
я вспомнил, что среди них могли находиться и пожилые офицеры, а
потом Китыч, с которым я выяснял этот вопрос, сказал, что слышал
версию про 240 лет, и вообще сказал, что я дотошный, как еврей. Еще
пели про шута, который влюбился в королевну и зарезал себя перед ее
стеклянным гробом, но королевна от этого не воскресла, впрочем,
шут, может быть, на это и не рассчитывал: мы с Китычем и об этом
поспорили, и он сказал, что я цепляюсь ко всякой херне, вместо того
чтобы просто слушать хорошую песню. Песня действительно была
душевная, я сам любил ее исполнять. Еще пели мою любимую про
американского летчика, которого подбил наш Миг, и он попал в плен к
вьетнамцам, а потом выяснил, что подбили его русские. Этот момент —
когда он узнал, что летчик-то русский, — я всегда пел с волнением и
гордостью. И наши были молодцы, что сбили американца, и американец
был симпатичный, хорошо держался на допросе. Я даже хорошо и живо
представлял его себе: красивый парень с голубыми глазами и волевым
подбородком, не бритый, усталый. У него в Техасе жена и дочь. Он
солдат. Он профессионал. Он хочет видеть нашего летчика, который
его сбил. А мы не можем его показать, ведь нас во Вьетнаме-то нет,
но все-таки показываем: и вот они встречаются взглядами. У нашего
тоже голубые глаза, он тоже симпатичный, он тоже солдат. Они
уважают друг друга, они мужики... ну в общем, крутая сцена, аж
мурашки по телу, и музыка подходящая, такая американская,
ковбойская. И хотелось, чтобы, вообще-то, у американца сложилось
потом все хорошо, чтоб он зла на наших не держал, потому что война
она и есть война, и американцев мы вообще-то любили.