Огонек растекся по свечам, приник на мгновенье и поднялся,
преображаясь.
- Это тетушкино… - Марья тронула тяжелое кресло на полозьях,
слегка прикрытое старой белой простыней. Простыня сползла, и стало
видно, что мышам кресло тоже по нраву пришлось. Особенно
гобеленовая его обивка. – Надо будет нанять кого, чтобы починили.
Помнишь, она его вплотную к камину подвигала, а на колени альбом
свой, с лошадьми, клала.
- Куда он подевался?
- Не знаю, - с некоторой растерянностью произнесла Марья. И
нахмурилась. – Мне передали бумаги… много бумаг… документы на
землю. На завод. На лошадей. Купчие. Векселя. И расписки… кому-то
была должна тетушка, кто-то – ей. Следовало рассчитаться за овес и
сено, с людьми, что на конюшне работали. Закупить опилки, солому. А
меня мутило все время. Господи, я ему сказала, что нам и одного
ребенка достаточно, а он же… змей несчастный.
Она прижала руку ко рту.
- Не обращай внимание, это я так…
Конечно.
Она ведь родила дочь, спустя пару месяцев после тетушкиной
смерти. И Василиса везла в подарок племяннице муслиновые пеленки и
погремушку, украшенную драгоценными камнями. Ей и в голову-то не
пришло, что и Марье пришлось нелегко.
Что…
Марья же, добравшись до первого сундука, откинула крышку. И
пусть гляделась та тяжелой, но поддалась легко.
- Иди сюда, - позвала она, заглядывая в черные пахнущие
лавандой, глубины. Пучки истлевшей травы закрепили по краю. –
Держи…
Марья потянула что-то полупрозрачное, кружевное… фату?
Свадебный наряд, сшитый по моде прошлого века, с тяжелыми
нижними юбками, щедро украшенный кружевом, которое осталось, как и
серебряное шитье. А вот жемчуг спороли.
Марья приложила платье к себе и хмыкнула.
- Красивое, - сказала Василиса. – И тебе идет.
Ей все-то шло, но в полупрозрачном, пыльном этом наряде, Марья
донельзя походила на… призрака?
- Знаешь… - задумчиво произнесла она, - А ведь их портрета тоже
нет. Ни дагерротипа, ни обыкновенного.
- Ты о ком?
- О тете. И ее супруге. Ты его помнишь?
Василиса кивнула, правда, сочла нужным уточнить:
- Не сказать, чтобы хорошо… но помню. Он много курил.
- Вот и я помню, что он много курил, а больше ничего. Они ведь
мирно жили. Не знаю, про любовь, была она или нет. Тогда мне
казалось, что они слишком старые для любви… какая глупость.
Платье было шершавым и пыльным, и пахло тоже пылью, а еще самую
малость лавандой. Василиса попыталась представить тетушку в этаком
наряде и не смогла.