Старику-ладийцу Трифон очень достоверно рассказал в зловонном
кабаке свою историю. Да и несложно было врать — все это он прожил
на деле.
Две седмицы назад сам государев казначей послал за ним для
камерной беседы. Трифон чуял неприятности, едва плелся по нарядным
коридорам и всячески оттягивал мучение, только его все равно
волокли, и к назначенному сроку он втянул свою голову в плечи перед
начальством, один на один.
Как лютовал казначей! Всегда спокойный, он в то утро изливал то
брань, то обвинения! Как посмели не позвать Приказ при зависании
двери? Как не заметили подмены сразу? Алвини убедился в их
причастности и вскорости велит арестовать! Сегодня же — вон со
двора, и нечего думать о новой работе!
Когда придавленный к паркету этим криком тереборщик был готов
пасть на колени и рыдать, казначей вдруг обошел свой стол, подал
мастеру платок и потрепал его за плечи.
— Запомнил, что в голове пронеслось? Прости, брат, тебе же будет
легче.
Трифон размазал белоснежным шелком пот на посеревшем лбу, а
казначей в привычной ласковой манере начал говорить о деле, в каком
никто другой не сможет Ладии помочь.
— Знаю, что там будет страшно, — заканчивал он. — Затем и
прикрикнул слегка, чтобы тебе сочинять ничего не пришлось, только
вспомнить. Это станешь говорить и людям, даже семье, а о дальнейшем
предложении — молчи покуда.
Трифон свои впечатления помнил прекрасно, хотя момент согласия
всплывал уже с трудом. До сих пор казалось, что он тогда был не в
себе — да и нынче все происходило словно бы с кем-то иным.
Несколько вечеров с бессчетными кувшинами в забитых кабаках,
искренние жалобы на страшную судьбу и ожидание ареста, беседа с
этим стариком, его понятливое «заодно укроешься у нас, семье помаши
и пакуй узелок». Ни с кем из Приказа Трифон так и не увиделся —
жалко и раздавленно бродя по кабакам, он очень верил, что о нем еще
хотя бы кто-то помнит.
«Может, тот господин у окна — из ловцов? Или мальчишка за
дальним столом песни орет лишь для виду?»
Один раз к Трифону подсел носатый парень, звал его кумом и
охотно угощался из кувшина, вытирая губы рукавом. Мастер все ждал,
что тот хотя бы подмигнет или иначе обозначит: он — «оттуда», но
«кум» лишь пил для демонстрации поддержки и изливал великое
сочувствие жене и детям.
— Моя-то! — спохватился он, уже вставая и качаясь, — вас тоже
пожалела, одежонки собрала, — парень бросил на стол разноцветные
тряпки. — Носи на здоровье… храни тебя Бог!