- Ох ты ж! А я Дуня. - вмешалась снова румяная. - Вот за нас троих и выпьем! За женскую свободу и дружбу навек! Пей, Саша, пей! И закусывать не забывай!
Горилка полилась в горло жидким огнем, Саша поперхнулась, но проглотила, Дуня, смеясь, сунула ей под нос корочку хлеба, а в рот - кусочек паштета:
- Давай-давай, ешь! - и налила по второй.
Отказаться было нельзя, хотя уже от первой в голове загудел церковный колокол, а комната закружилась перед глазами. За второй пошла третья…
Дуня все смеялась и продолжала пихать паштет и хлеб в рот Саше, вконец одуревшей от водки и табачного дыма, но когда она снова налила и поднесла ей рюмку, Махно сказал:
- Хорош поить. - негромко сказал, не поворачивая головы, но Дуня услышала и поняла, пристыженно поставила бутылку и даже отодвинулась от Саши.
Атаман вмешался поздновато: Саша уплыла в хмель. Колокол все бил набатом, в висках и в затылке, руки и ноги стали ватными, а в груди поднималось страшное, дикое веселье… Она засмеялась, сперва тихо, потом все громче, ей все казалось смешно: стол, потолок, постное лицо Фени, полусъеденный паштет, тельняшка на матросе, кожаная портупея на Махно.
Дуняша поначалу хихикала вместе с ней, потом озадаченно замолчала, принялась теребить Сашу за плечо, “гэкая” по-малоросски:
- Буде тебе, буде!.. Угомонись, угомонись ужо, вишь - он смотрит! Тихо!..
Нестор и правда раз или два глянул в ее сторону - точно раскаленным углем прижёг шею - и теперь она чувствовала его взгляд, жадный, пристальный, и ежилась под ним; потянула на себя шаль, закутала грудь, плечи, да только это не помогло: все равно было и душно, и дурно, и томно…
Саша ущипнула себя, больно, в безумной надежде, что все это - сон, дурацкий, бессмысленный сон, и она сейчас проснется в Москве, в пустой и холодной, но привычной и безопасной квартире на Полянке.
Где-то поблизости опять заиграли на гармошке, запели нестройно и пьяно:
- ...Наш Махно и царь и бог!
От Гуляй Поля до Полог! - и еще в этом роде, куплет за куплетом, не то частушки, не то куплеты, прославляющие атамана, Гуляй Поле и славную вольницу.
Феня поморщилась:
- Фуууу, как фальшивят!.. Слушать противно! - сделала Дуне знак, чтоб прикрыла окно, та послушно пошла. Саша, как ни была пьяна, отметила, что эта Феня Гаенко не просто себе цену знает, но видно, и в местном, гуляйпольском, “высшем свете” на положении статс-дамы… Значит, лукавил атаман Махно: не все “товарищи женщины” здесь равны, а кое у кого и слуги имеются.