Ой, мама, не могу… не могу больше. Как больно! Скорей бы все
закончилось… Гады, сволочи! Чтоб вас! И почему я?! Почему со
мной?! Что же я такого сделал?! За что наказание?!
— А-а-а-а! — сердце едва не выпрыгнуло из груди.
— Не говорил ли ты слов хулительных, сим заставив
Звонарского руку на тебя поднять? — вопрошал раскрасневшийся
Фалалеев. — Не поносил ли высокую монаршую особу? Неспроста
же Звонарский противу тебя шпагу обнажил.
— Ничего такого я не говорил.
— Врешь, мерзавец.
— Отпустите. Нет на мне вины. Я лишь защищал свою жизнь…
Больно мне… Что же вы делаете?!
Фалалееву очень хотелось превратить дело из уголовного в
политическое. И что тогда? Смерть, вырывание ноздрей,
каторга, Сибирь? Может, взвалить на себя все, признаться даже
в том, что не делал, лишь бы избавиться от муки. Нет, я
должен бороться, чего бы это ни стоило. Старайтесь, старайтесь,
скоты. Издевайтесь. Отольются кошке мышкины слезки.
Ой…больно, больно как! Меня же инвалидом сделают. Козлы!
Я отчаянно матерился, но ругательства лишь распаляли мучителей,
наслышавшихся в этих стенах такого, что мне и не снилось.
Вряд ли их удивили мои трехэтажные конструкции.
— Винись, а то огнем жечь буду! — рыкнул Фалалеев.
Я замычал как корова. На что-то другое при всем желании уже не
способен. Вымотали, скотобазы!
— Что, что он сказал? — подпрыгнул чиновник.
— Запирается, — смущенно произнес палач. — Ну да ничего,
Петр Васильевич, я ему сейчас встряску устрою. Запоет аки соловей в
роще.
— Устрой, Архип, устрой, голубчик, — с очень нехорошими
интонациями сказал Фалалеев. — И веничком горящим по спине
проведи.
Пришел черед удивляться палачу:
— Так тож в третий раз положено.
— Делай, Архип, что сказано. Давай-ка встряхни субчика, —
разозлился чиновник.
Я заскрипел зубами. О том, что такое «встряска» мне доводилось
читать: веревку, висящего на дыбе, слегка отпускают, потом
резко натягивают, что может привести к переломам в локтях.
Все, амба… Ноги вновь коснулись пола. Сейчас, сейчас… Я
зажмурился, в тайне надеясь, что умру от разрыва сердца, и
пытка закончится.
— В чем дело, Петр Васильевич? — от голоса вошедшего веяло
энергией, добродушием и… огромной силой.
Я открыл глаза и увидел сжавшегося в комочек Фалалеева. Над ним
нависал сухощавый мужчина высокого роста, со слегка вытянутым
лицом, увенчанным высоким умным лбом; гладко выбритый; с
почти незаметной ямочкой на подбородке, (второй едва
намечался); нос длинноватый, исчерченный на переносице поперечной
складкой, со своеобразным, будто живущим собственной жизнью,
кончиком. Под карими насмешливыми глазами круги, как у
уставшего, хронически не высыпающегося человека.