– Так зачем я тогда это пишу?
– Затем, – схватил он меня сзади за
волосы, – что всё надо оформить официально. Комиссия скоро
нагрянет, и как я им объясню, что у меня зечки сидят по карцерам
без объяснительной от главной зачинщицы? Мне нужно твоё признание и
разъяснение деталей дела.
- Так предоставьте мне письменное
обвинение! Я и напишу объяснительную по нему с чистосердечным
признанием.
- Нет уж! Никто не видел, как всё
происходило в швейном зале, потому что одна из идиоток-надсмотрщиц
оставила вас там одних, за что тоже получит своё! Что все понесли
законное наказание, мне для начала нужна твоя версия с деталями. А
там посмотрим!
– В таком случае, я уже написала Вам
объяснительную дважды!
– Там нет других имён!
– Я никого не видела в ту ночь!
- Я, по-твоему, этих стерв, что
стоят тут на коленях из головы взял?
- Не могу Вам ничего на это сказать,
я работала одна.
– Сама, значит, 14 униформ
настрочила за пять часов? – отпустил он мои волосы и посмотрел в
лицо.
– Сама. Я быстро шью.
– Вот как? Тогда вернёшься завтра в
цех, и будешь шить по 14 солдатских униформ за рабочие часы.
Попробуй у меня не справься! А в холодной камере строгача посидишь
две недельки, если раньше не одумаешься и не напишешь то, что надо!
Подумай, стоит ли оно того в твоём чувствительном положении?
– Я не стану менять ни единого
слова! – отчётливо сказала я, не смотря на выкрики зечек с
разрешением их «назвать».
Меня отвели обратно в сырость и
холод. Укутавшись в плед и одеяло, я тихо заплакала о своей
жизни.
– Твой чай! – шепотом сказал
надзиратель, открывший дверь.
– Спасибо! – бросилась я на пол к
чашке чая, как псина к миске с едой.
– Ты молодец, что никого не
заложила! Начальник тюрьмы опасается внезапной комиссии, а потому
освободил твоих сообщниц из штрафных изоляторов. Они тебе это
добрым словом вспомнят! – бросил он мне небольшую конфету, и запер
дверь.
Дрожа, я пила чай со сладким и
думала о том, что случилось. Мне было жаль ночного охранника, и я
убеждала себя, что парень сам подписался на дело, но в глубине души
испытывала стыд и чувство вины за то, что повлияла на него, втянув
в аферу. Однако вопреки голосу совести, я понимала, что поступила
бы точно так же, проживая заново свою жизнь, ведь всё, что я
делала, было во имя ребёнка. Материнский инстинкт был сильнее
жалости к молодому охраннику, который стал моей первой невинной
жертвой в мире жестокости остальных мужчин.