Ладно бы занавес — это еще полбеды, но пропала и эта бестолочь
Юлька. Роль ей досталась не главная, но и не была второстепенной.
Иноземная принцесса. Красавица без реплик.
Хватало с избытком в имении пышнотелых, румяных, густобровых
молодух. Кровь с молоком, иначе не скажешь. А изюминка была всего
одна. И прекрасна нездешней красотой. Дочь наложницы-гречанки и
вельможного сановника из Петербурга.
Черноволоса, смугла и с бездонно-синим взором наивных детских
глаз. Тонка в кости, стройна и скорбна умом. Десяток фраз — и те с
трудом поймешь. Продать бы ее — и цену дают не скупясь! — но кем он
будет любоваться унылыми зимними вечерами? Дворовыми крестьянскими
девками? Не для его утонченной души, чьим творениям рукоплескала
сама государыня Елизавета.
Василий Тертышный тяжело вздохнул: любоваться — это все, что
теперь ему осталось. Буйная молодость и бесчисленные связи привели
к закономерному концу. И слава российского Казановы осталась далеко
позади.
— Горе мне, о горе! — немыслимо изломив руки, патетически
воскликнул режиссер. Небеса молчали. Премьера спектакля в
постановке крепостного театра была на грани провала.
— О, боги Олимпа, явите чудо! — несчетный раз взмолился помещик.
Из какой оперы была сия цитата, Василий Тертышный уже и не помнил.
Но чудо явилось. Оно было в малиновой рубахе навыпуск, опоясанной
расшитым поясом, в зеленых штанах и начищенных до блеска сапогах.
Чудо звалось по новой моде «мажордом», но куда охотней откликалось
на менее затейливое «Архип».
— Нашел, барин! — радостно выдохнул доморощенный мажордом, едва
не споткнувшись о порог светелки. — Она в конюшне спит!
— Спи-ит?! — с угрозой протянул режиссер и зарычал: — Запорю!
Вожжами!
— Ее удар хватил, барин, — вступился за увечную сердобольный
Архип. — Шла себе, шла и… хлопнулась оземь. Не иначе голову
напекло. Жара, чай, несусветная вторую седмицу стоит. Холоп из
псарни вылил на нее бадью колодезную, она и пришла в себя. Да
видать не совсем. Побрела куда глаза глядят… вот и забрела.
— Ладно! — смилостивился помещик. — Посидит денек-другой на
воде… — чуть подумав, добродушно добавил: — Хлеба черствого корочку
будешь давать перед сном… авось поумнеет.
— Это вряд ли, Василь Михалыч, — насупился Архип.
— На все воля божья, — наставительно произнес режиссер и махнул
рукой. — Веди, показывай пропажу.