-- Эх, Тимошка, зря ты
с начальством грызешься! Ин власть, не тебе, сыромясому,
чета...
-- Помолчь, махоря!
Начальство-кончальство... уловлю сам-на-сам близ речки, как крест
свят, в пороги с камнем брошу! А что? Мне все едино: объездчик,
лесничий! ежели душа требует, не прощу!
-- Хвалился тетеря
сову схарчить... Слышь, Вералец, подкинь-ка смолья в каменку, да
щепы не жалей!
-- Дымно, батя...
-- Што дымно, то
пусто, а што зябко, то гнусно! Уразумел?
-- Уразумел,
батя...
Двоих новоприбывших
вроде бы и не заметили.
Вроде бы.
Вошли, кивнув
обществу, скинули армячишки на замызганный пол, сели ближе к огню.
Ин ладно, пущай их сидят. Потеснимся; на нары не лезут, и то
славно. С понятием людишки. Даже головы, обритые по-каторжному,
вопросов не вызвали.
Пока.
Успеется, ночь
длинная.
Пусть спасибо скажут,
что собак отозвали, дали порог перешагнуть.
-- Дык гляди, Тимошка:
пока ты объездчика в пороги с камнем, он тебя из ельника пулей...
Замириться бы вам, што ли?
-- Ты, махоря, гри, да
думай! Мне?! замириться? с гадюкой сей?!
-- Не беленись,
Тимофей, худой мир лучше доброй ссоры!
Было видно, не
вглядываясь, слышно, не вслушиваясь: лихой Тимошка из тех, кто лишь
на людях горласт. Мелкий, худосочный, лицо клювасто по-петушиному,
под левым глазом синяя жилка вовсю бьется. Охотник важно надувался,
отчего становился похожим на детскую забавку, красный леденчик на
палочке; взвизгивал снегом под лыжей, норовя доказать свой гонор,
заставить всех увериться -- он, Тимофей-лосятник, грозен да
непреклонен, поперек дороги и не думай!
Получалось плохо.
Общество подначивало
да хмыкало в рукава.
Наконец Тимошка понял,
что его разыгрывают, и обиженно умолк.
-- Эй, беглый! -- тот
лосятник, что предлагал Тимошке замириться с объездчиком, перевел
мутный взгляд на молчаливого Друца. -- Што ж ты по февральскому
сузему бежать вздумал? Да еще без припасу: ни харчей, ни ружьишка,
одну бабу за собой тянешь? Женка али так, баловство?
Ты молча слушала, как
Пиковый Валет потягивается, прежде чем ответить, как хрустит у него
даже не спина -- все тело хрустит, будто у отжившей свое
елки-сухостойки.