Нацедил сиротскую,
четвертную кружечку; жадно припал губами.
Дернул кадыком.
Захрипел удавленником,
пытаясь совладать с первым глотком.
-- Ну вы и заварили!
ажно пляшет, в брюхе-то!..
-- Пойди снежком
заешь, -- беззлобно ухмыльнулась Княгиня.
-- Сама заедай! и не
такое пивали! -- тут же спохватился охотничек.
Некоторое время
прихлебывали чай молча. На скуле у Тимошки медленно, оттаивая в
тепле после сугроба, наливались багрянцем следы ногтей. Это Княгиня
его еще по-доброму: могла ведь и по глазам!
А лоб ободран -- это,
должно быть, наст ломал, когда в сугроб нырял.
-- Ить могла бы и
дать, дура-баба! -- подумав, заявил вдруг лосятник, по-ребячьи
кривя губы. -- Кому ты такая сдалась, падина?! а я...
-- Бог подаст, -- был
ответ.
Короткий, сухой;
тщательно процеженный сквозь зубы.
Для вящего
понятия.
Однако было видно:
обидное "Кому ты такая сдалась?!" задело женщину за живое, и задело
крепко. Одно дело -- понимать самой, назубок вызубрить, слепиться
навсегда; и совсем другое -- от мужика в лицо услыхать, пусть даже
от мозгляка вроде Тимошки.
-- Ну и жихорь тебя
заешь, -- как-то вроде бы даже с облегчением согласился лосятник,
добавив совсем уж невпопад:
-- Баба с воза...
Вот только -- невпопад
ли? -- подумал вдруг ты. Когда мужик от бабы известно чего хочет, а
та ему от ворот поворот дает, да еще и морду облупит -- какое тут
облегчение?! Злость да обида. А мужское естество от той злости, от
обиды той только пуще взбрыкивает. Что-то ты, друг-Тимофей, на ходу
засекаешься... "баба с воза"?! Вроде как от работы постылой
избавился.
От работы?
А что? Может быть, и
так...
Пришлось внимательнее
глянуть на тщедушного охотника.
Вон он: крякает,
отдувается, сопит, булькает своим чаем и выглядит вполне довольным,
несмотря на исцарапанную харю, отбитый хрен и случившийся с ним
конфуз.
Красавец.
И дураку ясно: наводка
была. На вас с Княгиней. Или на одну Княгиню. Кому-то захотелось на
вшивость проверить. Впрямь ли Козыри, впрямь ли в законе -- или
так, мелочь шпановая, шестерки на подхвате.