Отстрелялись --
от
мишеней лишь обрывки по углам.
Это осень.
Облетает
наша память, наши мысли,
наши смыслы,
наши
листья и другой ненужный хлам...
Заболела.
Плохо.
Ой, как
плохо-то...
Куда-то исчезли ноги.
Были, да сплыли; в темноту, густо усеянную колючими звездочками.
Ноги мои! ау! где вы? Молчат. Не отзываются. Ну и ладно; не жалко.
Вместо ног -- рояль. Кабинетный, черный, лоснится глянцем. Дегтем
несет от него, от рояля-то, как от сапог того трупа, что у ворот...
Труп? уберите!!! ...нет, все же рояль. Приоткрыл крышку, скалится в
лицо пастью-утробой. Дышит мертвечиной, дохлыми гаммами -- до
минор, си бемоль... Рояль?! почему? откуда? Прохладные клавиши
упрямо тычутся в пальцы, ластятся бесшерстной, костяной кошкой...
хотите мазурку? вальс? ариэтту?! Вот, уже звучит в огромном зале,
меж свечами в канделябрах:
-- Федюньша? -- пассаж
булькает триолями. -- Глянь, Федюньша: кончается али как?
-- А-а... --
отзывается слева гулкий, нутряной аккорд.
Рояль хохочет взахлеб,
и вдруг срывается в истерику. Звуки настырно суются в губы, как
раньше клавиши -- в пальцы; звуки каплями просачиваются в рот...
нельзя! Уберите! Это яд! это смерть! Из потаенной глубины всплывает
врезанное навсегда знание: сейчас за него приходится страшно
платить, но -- нельзя! Яд!
Ад!
Звуки расплескиваются,
горячо текут по подбородку.
-- Не хочет, --
воркочет издали смутное глиссандо. -- Зря к Шептухе ходила, яичек
дала, капустки квашеной... не пьет, порченая...
-- А-а...
Слышишь? издалека, из
былого, которого больше не будет никогда -- ропотом умирающего
прибоя, в пену об скалы, вдребезги:
-- ...в одну кучу
все
заботы, все находки, все потери,
чиркнуть спичкой,
надышаться горьким дымом и уйти.
Все, что было
не по
нам, не по душе и не по теме,
не по росту,
не по
сердцу и совсем не по пути...
Заболела.
Плохо.
Завтра будет хуже.