-- Я поеду, -- гулко
ухнуло за спиной. -- Отвезу.
Ты обернулся.
У крыльца стоял
непонятно как пробравшийся во двор Федюньша.
А немой Михайло
держался за бок и лишь разевал рот по-рыбьи.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
А у Федюньши Сохача в
глазах, за голубой кромкой, всегда одно:
...белка скачет.
Рыжая, пушистая.
Хвостом во все стороны безобразничает. Еловая лапа под белкой
трясется, тоже рыжиной отблескивает. Старая потому что; сохлая.
Иглами брызжет на тропу. Солнце белку пятнами разукрашивает,
оглаживает по шерстке: балуй! балуй мне! Клесты сверху орут на
попрыгунью, а ей хоть бы хны.
Опустилось ружье.
Неохота стрелять в
белку.
* * *
-- Езжай, Федюньша,
езжай, -- согласно кивнул купец.
Дверь за его спиной
снова открылась, и на крыльцо под руки вывели Княгиню. На Рашке
лица не было: бледная, как смерть, глаза безумные, остановившиеся,
губы дергаются судорожно, пытаются воздуха глотнуть.
Неужели -- опять?..
неужели?!
Позади шел хмурый
урядник, подкручивая вислый ус. Купцу он на ходу показал большой,
волосатый кулак. Ай, мама! -- в оловянных глазах урядника даже
мелькнуло живое, человеческое: "Падина ты, Ермолай Прокофьич, шиш
лесной, со своей рябиновкой! Старого дружка под монастырь..."
Когда Княгиню
проводили мимо тебя, она на миг обернулась, взглянула в упор --
словно крикнуть хотела без голоса; да так и не сложилось.
Разом постаревшую
женщину уже усаживали на телегу -- а ты все продолжал смотреть в
пустоту, и видел омут лица Княгини, в котором тонули боль и
обреченность.
Обреченность и
боль.
И никакой надежды.
-- Маги?! Кошмар
моего босоногого детства!..
Опера "Киммериец ликующий",
ария Конана Аквилонского.
ПРИКУП
Господин полуполковник
изволили кушать чанахи по-эчмиадзински.