— Господа, — сказал я еле слышно, но они услышали. — Господа, это
невежливо — не замечать больного. А если больной к тому же и
цесаревич — недальновидно.
— Ваше... Ваше Императорское Высочество, вы... Вы можете
говорить?
— Всегда умел, как в возраст вошел.
— Как вы себя чувствуете, Ваше Императорское Высочество?
— Чувствую, что мне нужен покой. Оставьте меня.
— Мы должны осмотреть вас, Ваше Императорское Высочество.
— Вы меня видите. Вы меня слышите. И довольно. Прикасаться ко мне
не позволю. Ступайте. Всё — завтра.
Уходить доктора не торопились. Но и подойти ближе не решались.
Как-никак, цесаревич явно выразил свою волю — не прикасаться. Оно,
конечно, цесаревич, во-первых, мальчик восьми лет, а во-вторых,
больной, но он — цесаревич. Вдруг ему станет ещё хуже, и тогда что?
И тогда спросят с того, кто нарушил приказ цесаревича. Кто из них
самый смелый, и вопреки выраженной воле наследника решится ею
пренебречь? А вдруг это ускорило смерть? Остальным будет очень
любопытно.
Смелые-то, среди докторов, может, и есть. А дураков нет. Потому,
потоптавшись немножко, доктора покинули покой. Доложат Государю,
пусть он решает, осматривать или нет.
Доктора вышли — и тут же вошли двое. Мужчина и женщина. Женщина —
сиделка, мужчина — дядька. Нельзя же оставлять больного без
присмотра. А двое — ещё и друг за другом присмотрят, мало ли
что.
Женщина подошла к постели, и посмотрела на меня:
— Не нужно ли чего, нещечко?
— Нет, Груня, — проговорил я еле-еле. Совсем сели батарейки.
— Если что, только скажи, я рядышком, — и она села на высокий
табурет. И в самом деле рядышком. В шаге от меня.
Ну, ладно. Такой, видно, порядок.
А дядька остался стоять у двери.
Видел я по-прежнему плохо, да и темно, но все-таки чуть лучше, чем
четверть часа назад. Это радует, есть надежда, что зрение
наладится. И остальное тоже.
Мне больно. Хоть кричи. Левое бедро горело, и выше и ниже тлело, в
общем, ничего хорошего. Но я не кричал. Терпел. Стерпится —
слюбится, говорит народ, а народ мудр. Да и не впервой мне —
терпеть.
Медленно проступало окружение — так в ванночке с проявителем
появляется изображение на фотобумаге. Плёночная фотография — метод
старый, почти исчезнувший, но я иногда балуюсь. Баловался.
В комнате полумрак. Через стрельчатые окна света падает чуть: то ли
поздно, то ли сильно пасмурно. На столе в трех метрах от меня стоит
керосиновая лампа с зеленым абажуром, как у Ильича в Шушенском.
Стоит и светит, довольно ярко. Или мне так видится. На потолках
шалят купидончики. В комнате множество драпировок. Пахнет
керосином, пахнет горящими дровами, сыроваты дровишки-то, пахнет
пчелиным воском, и ещё какой-то неизвестный запах. Ага, карболка,
подсказывает априорное знание.