И Сталин сдался ей. Впервые в жизни отдал себя чужой воле.
Подчинился неизбежному. И, перед тем как ощутить теплый трепет
последней вспышки, за которой уже не было ничего, успел подумать
только — будет ли ему больно, когда тело наконец упадет?…
…на удивление, больно было. Он ударился правым бедром.
Достаточно чувствительно, чтоб непроизвольно выругаться
по-грузински. Какая отвратительная ирония жизни — оставить именно
боль своим последним даром… Да и пусть. Никакой разницы.
Сталин лежал, позволив себе погрузиться в бездонную темноту.
Осталось совсем немного… Хоть раз проиграй с достоинством, старый
интриган…
Темнота отчего-то не спешила окончательно поглотить его. Она,
как коварный хищник, насмешливо изучала Сталина, не торопясь
покончить с ним окончательно. Пожалуй, она даже задерживалась с
завершающим ударом. И это было отвратительным лицемерием с ее
стороны. Своим врагам Сталин всегда давал смерть быструю и
милосердную. Сильный не унижается до пыток. Сильный…
Сталин чихнул. Это было так неожиданно, что полностью спутало
мысли. Чихать в предсмертной агонии? Это уж слишком. Не ирония, но
фарс. Умирающие не чихают. По крайней мере, он никогда не видел
подобного. А может, все это — глупейшее представление мироздания,
чтобы сломить его? И на самом деле смерть еще не коснулась его
высохшим пальцем? Просто мгновение слабости. И сейчас он лежит на
полу своего кабинета, возле стола с так и не снятой трубкой
телефонного аппарата. Жалкая, должно быть, картина. Заглянувший в
смерть, но еще живой. Сейчас скрипнет дверь — Поскребышев же
услышит звук падения — потом испуганный вскрик, острый запах
нашатыря, перепуганный и бледный командир конвоя…
Дверь не скрипела. Лишь гудел ветер. Гудение это было
умиротворяющим, как дыхание большого, но доброго зверя. В нем не
было привычной хищности мартовского московского ветра.
Надо пошевелиться, подумал Сталин. Лежать на полу просто глупо.
Если вздумал умирать — так умирай. А не умирается, изволь не валять
дурака.
Он пошевелился. Это далось ему с некоторым трудом, потому что он
не ощущал тела. И вдруг понял, что чувства, потерянные в круговерти
предсмертной агонии, вернулись к нему. Незаметно, как у некоторых
восстанавливаются после контузии. И чувства говорили ему что-то
странное. Что он лежит на животе с выпрямленными членами, а в лицо
ему упирается что-то густое, мягкое и немного колючее.