1 декабря 1939 года.
Пятница
5 июля 1936 года.
Воскресенье
Москва
1
Пока они мчались по неосвещённой
Глебовской улице, Николай пытался припомнить, какую ногу он сломал
Фурфуру три с половиной года назад: правую, левую? Но
память отказывалась ему помогать. На том месте, где должно было
находиться воспоминание об эпизоде с чёрной чашей, возникло что-то
вроде помутнения. Так мутнеет порой хрусталик глаза, отказываясь
воспроизводить чёткую картинку. И Скрябин всё никак не мог решить:
хромой прыгун, что удирал сейчас от него с неимоверной скоростью, и
давний гость Глеба Ивановича Бокия – одно лицо или нет?
«По крайней мере, этот не
носит очков», – подумал Николай.
Тут беглец резко мотнулся влево на
пересечении Глебовской с какой-то другой улицей. И старший
лейтенант госбезопасности, повторив его маневр, обнаружил: за
поворотом горели фонари! Не ярко и не все подряд, но всё же их свет
своим охристым оттенком слегка разбавлял декабрьские сумерки.
«Мне бы приблизиться к нему хоть
чуть-чуть! – мелькнуло в голове у Скрябина. – Тогда я смог бы
прицелиться!» И он крепче сжал свой «ТТ», который холодил ему
ладонь и будто сам напрашивался, чтобы его пустили в ход.
Однако, вопреки логике и здравому
смыслу, расстояние между преследователем и беглецом не только не
сокращалось, а как будто всё увеличивалось. И Николай ещё прибавил
ходу, рискуя поскользнулся подошвами сапог на заледеневшем тротуаре
и растянуться во весь рост. Справа от себя он увидел огороженную
хоккейную площадку, по которой с азартными возгласами носились
игроки с клюшками, и позавидовал хоккеистам: ему бы сейчас коньки –
и он этого хромого ублюдка моментально догнал бы!
Вскинув пистолет, Николай попробовал
на бегу прицелиться в хромоногого. Но нет: вдоль ограды стадиона
сновали люди, которые с недоумением оборачивались на них двоих. И
молодому человеку пришлось опять оружие опустить.
Они миновали хоккейную коробку, и
беглец, не сбавляя скорости, повернул вправо. Николай на миг
потерял его из виду, а когда совершил поворот и сам, хромой
скороход успел уже пробежать метров тридцать, не меньше, по
довольно широкой, чуть загибавшейся в отдалении улице. Дома здесь
стояли сплошь одноэтажные, прямо-таки деревенские на вид, но зато в
них уже горел свет, делавший уличное освещение вполне сносным. У
кого-то работал патефон, доносились звуки танго и голос Утесова:
«Для того, кто любит, трудных нет загадок...» На табличке с номером
одного из домов Скрябин прочёл полукруглую надпись: