тени. А в тот
ноябрьский день Коля, потрясенный пьесой, не очень-то размышлял о
появлении в театре товарища Сталина и двух других сановников. Тем
более что отец говорил юноше: Хозяин любит почему-то «Турбиных»
больше всех прочих мхатовских спектаклей. Но затем, когда всего
через день после посещения Художественного театра Кирова не стало,
а его место во главе Ленинградского обкома партии занял Жданов, в
голове у Коли стали роиться мыслишки самые нехорошие.
По всему выходило, что Сталин привел
на булгаковскую пьесу Кирова вместе со Ждановым не просто так. Была
в этом хитроумная драматургическая задумка, не иначе. Вечером
двадцать девятого ноября Вождь поставил и разыграл драму
собственного сочинения, декорацией к которой послужил мхатовский
спектакль. Знал ли Сталин, что Киров вскоре умрет? Коля не
сомневался, что знал. Хотя, возможно, точная дата ухода Сергея
Мироновича из жизни была неизвестна даже этому великому режиссеру –
в своем роде куда более выдающемуся, чем, скажем, Станиславский или
Мейерхольд.
Предвосхищая грядущий расклад, Иосиф
Виссарионович пригласил в правительственную ложу Художественного
театра двух людей – и передал им некое послание. Передал словами
Булгакова.
Послание это, по мнению Коли
Скрябина, состояло из двух последних реплик пьесы.
«…Сегодняшний вечер, – говорил
наивный Николка Турбин, воодушевленный приходом большевиков в Киев,
– великий пролог к новой исторической пьесе». Капитан же
Студзинский, настроенный куда более скептически, отвечал ему: «Для
кого – пролог, а для меня – эпилог».
Всё яснее ясного. Для Жданова
посещение МХАТа в компании с Вождем стало прологом будущего
возвышения, а для Кирова – эпилогом блестящей партийной карьеры.
Что же касается новой исторической пьесы, то и она не
заставила себя долго ждать. Для пьесы террора, которую готовился с
размахом разыграть поклонник «Дней Турбиных», лучшего пролога, чем
убийство Сергея Кирова, и придумать нельзя было.
3
Это воспоминание в один миг
промелькнуло в голове Скрябина, когда он стоял на платформе
«Сокольников» – возле облицованной мрамором колонны, за которую они
со Смышляевым зашли.
– Что, – спросил Николай, – против
Михаила Афанасьевича опять развернули кампанию?
– Нет… То есть, да: кампанию-то
против него никогда и не сворачивали. Но не в этом дело. – Лицо
Смышляева наконец-то утратило свое отрешенное выражение: видно
было, что теперь он говорит о вещах, слишком сильно его
беспокоящих. – Не это на данный момент самое худшее.